– Отлично! Давай думать об этом как о вечеринке. Оптимизм и некоторая бесцеремонность не помешают. У меня есть сбережения, чтобы покрыть расходы. Правда, я рассчитывала, что это пойдет на центральное отопление или ремонт, но не важно. Это пригодится для моей вечеринки!

– Должна отдать тебе должное, подруга. Ты, кажется, уже все продумала!

И я правда думала почти обо всем. Мне нет необходимости делиться своими безумными фантазиями с Оливией, но я даже представляла сцены самих похорон. У меня имеется несколько вариантов. Один – с Гарри. На самом деле он присутствует во всех вариантах. Но именно в этом он плачет, говоря, что слишком поздно понял, какой замечательной я была и как он сожалеет, что отпустил меня. Говорит, что я останусь пятном на его совести. Что он никогда меня не забудет. И мне нравится эта версия.

В другом варианте рыдает уже Энди, приговаривая, что будет скучать по мне до конца своих дней. Элизабет стоит рядом с ним, хрупкая, как сосулька, и смотрит в сторону, плотно поджав губы куриной гузкой.

Это обидно, да? Факт, что в тот самый раз, когда мы будем безоговорочно находиться в центре всеобщего внимания, мы не сможем насладиться этим зрелищем.

– Ты уверена, что не против быть ответственной за приготовления?

Оливия поворачивается ко мне.

– Можешь на меня рассчитывать. Я не подведу. И спасибо за открытость. Твой пример вдохновляет.

Я закрываю ноутбук и кладу его на пол.

– Ладно, давай поговорим о чем-нибудь хорошем и безусловно нормальном. Как Дэн?

– Ну, это не настолько нормально, однако спасибо! Говорить об этом скучновато. Но у него все в порядке. Он передавал тебе привет.

– Как думаешь, ты выйдешь за него?

Она почему-то смущается, словно я спросила, не занимаются ли они анальным сексом.

– Что случилось?

– Ничего, – отвечает Оливия, но она всегда была для меня как открытая книга.

– Он сделал тебе предложение, верно?

Ее лицо удивленно вытягивается.

– В прошлые выходные.

– Почему же ты мне не сказала?

– Я оберегала тебя, – пытается объяснить Оливия. – Не хотела, чтобы ты расстраивалась, потому что мне очень больно от того, что… – Она запинается. Ей нет нужды уточнять. – Мы собираемся пожениться следующей весной. Мне очень, очень жаль…

По ее щекам текут крупные слезы. Я хватаю ее за руку и заверяю, что счастлива за нее и она вовсе не должна переживать. Но потом у меня тоже щиплет в глазах, хотя я искренне радуюсь за нее.

– Больше нет нужды притворяться? – всхлипывает Оливия. – Теперь можно плакать?

– Я разрешаю нам это, – откликаюсь я, и мы обе плачем. Просто отпускаем свои эмоции.

– Я хочу помочь тебе с выбором платья, – говорю я сквозь рыдания.

Она смотрит на меня:

– Ты уверена, что готова к этому?

– Абсолютно. Мне нужно заниматься чем-то более милым, чем организация своих похорон.

Я чувствую, как Оливия буквально буравит меня глазами. И этот взгляд тревожно знакомый. Я так же смотрела на родителей в самом конце, будто изо всех сил стараясь запечатлеть их образ на своей сетчатке.

Я отвожу глаза.

– Как ты хочешь выглядеть, когда пойдешь к алтарю? Думаю, тебе нужно все это – полная церковь народа, платье в стиле «безе», трехъярусный торт и прочее?

– Да! – с готовностью отвечает Оливия. – Я хочу пышное и суперстильное платье-безе!

Мы немного натужно смеемся.

– И главное, папа признался, что он ждал всю жизнь, чтобы организовать мне большую свадьбу. Он никогда не говорил об этом раньше, сказал, что не хотел давить. Не могу поверить, что для него это так важно! Ему нравится Дэн. И думаю, мама бы тоже полюбила Дэна.

Ее мама умерла, когда Оливии было двадцать с небольшим. Первой из наших мам.

Ее отец так и остался один. Не захотел ни с кем знакомиться. Так романтично… Я осознаю, что никто не испытывал чего-то подобного по отношению ко мне. То, что мои родители чувствовали друг к другу. Что Изабель, должно быть, ощущает к своему мужу, Мартину. Жаль, что удачливость в любви не передается по наследству.

Оливия тихо вздыхает, потом слегка дергает подбородком.

– Дженнифер. Я не могу придумать ничего более замечательного, чем выбирать платье вместе с тобой. Это прекрасное, щедрое предложение!

Когда Оливия уходит, ощущение оптимистичного волнения исчезает вместе с ней. И моя комната погружается в то, что я называю воскресной грустью – хотя сегодня только среда.

Темнота сейчас наступает рано, и зима приближается слишком быстро. Скоро придется переводить часы на зимнее время…

Мне не хочется спать, поэтому я просто валяюсь перед телевизором. Мои глаза следят за экраном, пока в голове крутятся мысли о свадьбе Оливии и о том, что из ее давних подруг только Анна-Мария будет присутствовать там, потому что я умру (странно произносить это даже мысленно), а Эмили отдалилась от нас много лет назад, да они никогда и не были особенно близки.

Я задумываюсь об Эмили. Счастлива ли она сейчас? Хотя с чего бы? Она просто не была запрограммирована на счастье. Эмили вышла замуж за любимого с детства Майкла примерно в то же время, когда я – за Энди. Мы виделись тогда, парами, довольно регулярно. И тогда она казалась счастливой. Даже устраивала девичники с Оливией, Анной-Марией и мной до тех пор, пока, без всякой видимой причины, не заболела ипохондрией. Да, болезни и смерть интересовали ее с самого детства, но потом все стало по-другому. Эмили начала выдумывать разные попурри из недугов и в результате чувствовала себя больной чаще, чем здоровой. Она постоянно отменяла договоренности или просто не появлялась на наших встречах – что, конечно, подрывало ее репутацию и не прибавляло симпатий к ней. Оливия и Анна-Мария выдохлись довольно быстро, однако я, зная ее дольше всех, ощущала ответственность за ее ипохондрию. Я ведь подыгрывала ей, только поддерживала – и больше ничего. Я думала, что у нее это просто такой период и он пройдет. Но он не прошел.

Ее оправдания становились все более частыми и необычными, пока однажды я не решила, что потакать ее фантазиям дальше нелепо и самое доброе, что можно сделать, – сказать ей, чтобы она с ними завязывала. Как можно дипломатичнее я дала ей понять, что так продолжаться не должно. Годы мнимых болезней разрушали ее жизнь и дружбу. В тридцать с небольшим она стала затворницей – как это, наверно, «весело»! Еще сказала, что ей нужна помощь.

И всё, больше я об Эмили ничего не слышала. Я пыталась дозвониться до нее, но безуспешно. Я даже пару раз подходила к ее дому, однако дверь оставалась плотно закрытой.

Бесповоротность ее молчания шокировала и ранила меня.

Теперь же, зная, что умираю, я испытываю странное желание воссоединиться со своим прошлым, и Эмили, как ни удивительно, не выходит из моей головы. Особенно когда я планирую собственные похороны. В конце концов, именно Эмили придумала похоронную игру.

Она назвала это «Смертополией». В то время это казалось нормальной игрой, ничуть не хуже, чем «Врачи и медсестры», но теперь, оглядываясь назад, я думаю: как странно для детей обсуждать вопросы смерти и похорон. И все же мы относились к этому весьма беззаботно. В первый раз я играла в «Смертополию» в летнем лагере – месте, где Эмили тосковала по дому и ходила мрачной.

Нас отсылали туда каждое лето с тех пор, как нам исполнилось восемь, вместе с Изабель и Джоном – старшим братом Эмили.

Наши матери устроили так, что мы с Эмили поселились в одной комнате, и моя мать просила меня приглядеть за ней, потому что она была «ребенком с нервным характером». Мне почему-то показалось, это означает, что она часто трясется, хотя я не замечала ничего подобного. Тем не менее я отнеслась к своей роли серьезно.

Мы с Эмили делили двухъярусную кровать, и я заняла верхнюю койку, потому что Эмили сказала, что боится высоты. Однажды ночью, в наш первый раз в лагере, когда крепко спала, я внезапно ощутила легкое дыхание на щеке.

– Я не могу уснуть. А ты? – Лицо Эмили было совсем близко от моего.