Поразмыслив немного, мать продолжала стоять на своём:

– Нет, нет, даже эти пророчества ничего для меня не значат.

– Послушай, тогда у меня есть ещё один довод. Его цена – моё честное слово, и я говорю это не по воле богов. Прими его таким, какой есть: я, Сумариос, сын Сумотоса, заверяю тебя, что твои сыновья вернутся живыми и здоровыми. Я ручаюсь за это. Сам на себя накладываю я этот запрет: никогда мне не переступить порог твоего дома или моего собственного, коли по несчастью я потеряю одного из твоих сыновей.

Клятвы Сумариоса мне было достаточно. Я доверял ему и не мог себе даже представить, что он способен нарушить её, поэтому я бросился в эту войну с беспечностью героя балладных песен. Сгорая от нетерпения, мы с Сегиллосом еле дождались рассвета.

Сборы в дорогу тянулись дольше, чем я предполагал. Понадобилось время, чтобы приготовить к походу весь отряд, а также убедить Тауа не загружать наш обоз лишним скарбом. Мы захватили с собой лишь небольшие узелки, охотничьи копья да мечи, подаренные Комаргосом.

Прощания были неловкими.

Рускос обтёр соломенным жгутом наших коней с такой прилежностью, как никогда ранее, а Акумис держал их за узду с видом побитой собаки.

Для застёгивания плащей Даго подарил нам красивые фибулы, выкованные накануне в его мастерской, которые он прежде намеревался отправить на ярмарку в Нериомагос.

Тауа с подрагивающими от волнения уголками губ, как и всегда, довольно скупая на слова, прижала нас к своей худой груди, будто мы были её собственными сыновьями.

Даже Исия преодолела свой страх: украдкой выглядывая из-за свай амбара, она пожирала нас глазами, глотая слезы. Воины Комаргоса, а также Суагр и Матунос с ухмылкой наблюдали за этими переживаниями.

К счастью, мать держалась пристойно. Совладав с собой, она не пролила ни слезинки и избавила нас от излишних нежностей. Воззвав на нас благословение бога Огмиоса[51], она дала нам наказ:

– Возвращайтесь живыми да принесите мне головы врагов – пора этому дому восстановить былое господство.

Не прошло и дня нашего пути в сторону Нериомагоса и Иваонона, как мне открылась простая истина: отныне война будет смыслом всей моей жизни.

Во время первого перехода[52] мы шли по знакомым нам с братом землям. За своё детство мы обрыскали эти окрестности вдоль и поперёк. Тут нам были знакомы каждый ручеёк, каждый куст, каждое деревце. Мы могли назвать имя хозяина любого надела. Мы знали дорогу к священным рощам, которые полагалось обходить левой стороной, к родникам, в которых дремали боги, к прудам, заволакивавшим Подземный мир. Теперь же, с нашим отбытием, этот привычный край предстал передо мною совсем иным, будто пелена спала с моих глаз, и взор стал таким же ясным, как лазурные горизонты, в направлении которых мы двигались.

На свете есть немало тех, кто боится войны. Одни бегут от неё без оглядки, другие идут на неё скрепя сердце, по воле обстоятельств или долгу чести. А мы с Сегиллосом вдохнули дух войны с упоением. От неё веет свободой. Она разрушает кокон, опутывающий тебя привычной обыденностью, будь то ощущение защищённости, забота матери или милосердие ближних. Остаётся лишь обманчивое чувство силы, обостряющееся в окружающей тебя неизвестности, которым она наполняет тебя перед тем, как жизнь преподаст свои самые жестокие уроки. В тот день я не осознавал этого до конца, лишь ощутил, и в этом была вся суть.

Как и следовало ожидать, мы оказались в отряде, полном недоброжелателей. И, конечно же, насмешки посыпались на нас градом, причём даже Сумариос, заботливо взявший нас под своё крыло, не давал нам спуску. Тихоням здесь бы не поздоровилось, а Сегиллос и я справлялись играючи. Не пойми меня превратно: жизни мы ещё не знали, зато всё своё детство были охочими до воровских проказ и гадких шалостей. Нам только и было забот, что набивать карманы на чужих угодьях, угонять соседский скот, встревать в драки и улепётывать от спущенных на нас деревенских собак, отчего мы и прослыли отъявленными сорванцами. Война была нашим спасением. Она избавила нас от подстерегавшей напасти – оставшись в Аттегии, мы превратились бы в разбойников – поэтому оплеухи, оскорбления и наряды лишь забавляли нас. Они пришлись по вкусу двум сумасбродным мальчишкам. Мы веселились от души, делая всё наперекор, чтобы разозлить воинов – это был способ выживания среди бывалых, это придавало нам сил.

Тем не менее с первого же вечера нас ждали трудные испытания. Мы миновали Нериомагос, отчего Сумариос, наверное, вздохнул с облегчением, и, дойдя до Иваонона, попросили крова. Место, куда мы прибыли, было святилищем, посему на ночлег нас принял друид неподалёку от божественного родника. Поскольку хижина его была слишком мала для нашего отряда, мы отужинали снаружи, на гумне, где молотят полбу. Находясь в кругу мужей, мы соблюдали воинские обычаи: герои сели в круг, отведя Комаргосу почётное место. Щитоносцы расположились позади своих хозяев, копьеносцы – перед ними, с тем, чтобы прислуживать им во время трапезы. Поскольку мы с Сегиллосом подчинялись Сумариосу, то и заняли места подле него. Суагр же и Матунос, которые изначально должны были хлопотать возле отца, перешли под начало Комаргоса. Для них это было настоящей честью, но былую обиду нам всё равно не простили.

Когда пожарилось мясо, сначала его подали героям. Никто не оспаривал право Комаргоса на первый кусок. Вслед за ними пришёл черёд оруженосцев, и, будучи прислужниками военачальника, отрезать себе по куску теперь должны были Суагр и Матунос. Но одноглазый жестом остановил их и что-то прошептал. Затем он кивнул Сеговезу и мне, сделав знак пройти раньше них. Я подумал, что тем самым он хотел выказать уважение племянникам Верховного короля и по старшинству первым направился к вертелу. Только я собирался притронуться к мясу, как Суагр внезапно оттолкнул меня и вонзил в него свой нож. Я поглядел на него с таким изумлением, что оно даже затмило во мне злость. Он смерил меня презрительным взглядом. Воины ухмыльнулись и что-то прокричали. Сумариос продолжал невозмутимо жевать, а Комаргос следил за нами холодным взглядом. И только тогда я понял, что это был вызов. На бой меня вызывали в первый раз, поэтому я не сразу сообразил, что к чему. Воины приняли мою нерешительность за страх: они начали свистеть и глумиться надо мной. Тут моя кровь вскипела, и я начисто забыл, что буду сражаться с сыном Сумариоса у него на глазах. Не произнося ни слова, я пошёл за оружием. Я был ещё несведущ, Суагр же, знавший обычаи, восхвалял своего отца, превозносил предков, а меня с лихвой осыпал бранью. Воины заливались смехом. Они советовали Суагру смягчать удары, дабы растянуть им удовольствие от зрелища.

В предстоящем поединке у меня было преимущество. Впрочем, с моим противником оно было у нас одно на двоих – мы с Суагром были знакомы. Всё своё детство мы задирали друг друга и, сцепившись и не жалея тумаков, катались по земле. Я запомнил его напористым драчуном, которого сложно было одолеть, но мальчишкой, когда бы мне ни случалось бороться с ним один на один, я всегда побеждал. Правда, много воды утекло с тех пор, да и дрались мы тогда лишь на кулаках. Вдобавок, я не мог не заметить, как загорелись его глаза, – он давно жаждал расквитаться.

Кроме того, я сильно уступал ему в другом: я дрался в круге впервые. Не вас, ионийцы, мне поучать, что значит сражаться на поле битвы, а что значит выходить один на один. Однако поединок поединку рознь. Одно дело биться в чистом поле и совсем другое – на пятачке земли.

До чего же тесно в этом замкнутом толпой круге! Отступить в сторону можно не более чем на шаг или два. С копьём здесь и вовсе не развернуться. Такая круглая площадка ещё сгодилась бы для рукопашной борьбы или ножевых боёв, но по обычаю воины должны сойтись на благородном оружии, поэтому они меряются силами мечом и щитом. Увернуться от нападения здесь вряд ли получится, а значит, нужно бить, и как можно сильнее. Если кто попятится – споткнётся о ноги глазеющих, которые станут пихать его обратно в круг, а то и цеплять, ставить подножки, словом, отступишь назад – и, считай, пропал.