– Садись перед котлом, – грубо повелела мне галлицена с мечом, – и рассказывай.

Послушно усаживаясь на место, я заметил подле себя сгорбленный силуэт Саксены, выделяющийся на фоне сумеречного неба. В этой ночной полумгле я наконец постиг очарование, которое она излучала. Спустившаяся ночь затушевала самые глубокие морщины на челе, окутала дымкой впалые виски и старческие пятна на голове, затенила дряблые складки на шее. От колдуньи осталась лишь тень властности и высокомерия да горечь былой красы. И вдруг я понял, чей призрак она оживила в моей памяти, повергнув меня в смятение. Поэтому, как только галлицены уселись на скрещенных ногах, образовав круг, в который меня посадили, сомнений у меня больше не осталось. Теперь я точно знал, как должен начать свой рассказ:

«Они прибыли ранним весенним утром. Мы ждали их на пороге дома. Сеговез стоял слева от матери, а я держался справа…»

Они прибыли ранним весенним утром. Мы ждали их на пороге дома. Сеговез стоял слева от матери, а я держался справа.

Из Сеносетонского леса показалась крупная ватага. Было в ней, пожалуй, дюжины три воинов. Они спускались чередой по тропе вдоль наших полей и загона для скота. Из осторожности мать велела крестьянам укрыться в хижинах, и лишь два пастуха, вооружённые тупыми копьями, остались караулить коров. Однако уводить у нас скот чужеземцы не собирались, даже ради забавы. Под лай собак они направлялись к нашей изгороди. Они шли прямиком к нам.

Об их приближении нас на рассвете известил Суобнос. Вот уже многие месяцы юродивый старец и носу здесь не показывал, как вдруг нежданно-негаданно нагрянул в хижину Даго ещё до первых петухов. Он стащил мастера с соломенного тюфяка, спросонья до смерти его перепугав. Суобнос явно был не в себе: перескакивал с ноги на ногу, рвал на себе бороду и, словно бешеная коза, закатывал глаза. Даго не понял ни слова из того, что пытался сказать бродяга, но, как и все мы, благоговел перед его даром прозрения. Более того, он никогда ещё не видел, чтобы Суобноса обуревал такой страх. Поэтому он накинул на плечи плащ и, не уповая на милость моей матери, потащил босяка к нам.

В разговоре с матерью лесной скиталец оказался немногим вразумительнее, чем давеча у Даго. «Они идут! Они подходят сюда!», – только и мог вымолвить он, заикаясь и дрожа всем телом. Несмотря на переполох, в одночасье поднявший мать с постели, вела она себя на удивленье терпеливо. Хоть за былую провинность на старика она уже не злилась, столь внезапное вторжение посреди ночи пришлось ей вовсе не по нраву. И всё же она попросила Тауа раздуть огонь, усадила горемыку у очага и угостила его рогом эля, ломтем хлеба и чаркой мёда. По своему обыкновению Суобнос стал бы уплетать лакомства за обе щеки, но тем утром на них и не взглянул; правда, вскоре он немного успокоился и смог вымолвить хоть что-то внятное: «Они несут весть о войне. Сумариос с ними в одном строю». И, блея от испуга, добавил: «И с ними ещё тот – с одним глазом, Комаргос. Он идёт, да, он тоже идёт сюда». Дабы не выдать свою тревогу, мать сразу же скрыла её под маской ледяного спокойствия, а с первыми же лучами солнца Суобноса и след простыл.

Вопреки нашим опасениям ничто в поведении выходивших из леса воинов не выдавало враждебных намерений. Обеими военными колесницами управляли лишь возничие. Владельцы же их предпочли ехать верхом – куда более удобный способ передвижения по ухабам. Пехотинцы несли копья на плечах, а всадники сидели верхом без шлемов, нагрудников и кольчуг. Впрочем, чтобы припугнуть нас, отряду вовсе не обязательно было бряцать оружием. В Аттегии лишь мой брат Сеговез и я обучались военному искусству. Даго и Рускос вступились бы за нас, но престарелый ремесленник и полнотелый прислужник быстро бы пали. Что же касается Акумиса, он, хоть и слыл неплохим пращником, отнюдь не блистал отвагой и бежал бы от сражения. Чтобы избежать возможной схватки, мать заставила нас выйти безоружными. Мы с братом попытались ей возразить, но нам, мальчишкам, растущим без отца, надлежало подчиняться её воле. К тому же мать принадлежала к числу женщин, которые не терпели возражений.

От этого вооружённого отряда, подходившего к нашей изгороди, будто повеяло призрачным холодком. Уже не в первый раз стояли мы вот так, на пороге – мать, брат и я, – в ожидании воинов. Правда, случилось то давнее событие в другом месте и в другую пору, и, если мать до сих пор вспоминала о нём с болью, для нас с братом оно уже затянулось густым туманом.

Сумариос выдвинулся из строя. Он спрыгнул с коня и большими шагами направился к нам, чтобы первым предстать перед матерью. Вслед за ним последовал Куцио, его поверенный.

– Не тревожься, – быстро прошептал ей Сумариос. – Они не причинят тебе зла.

– Им здесь не рады, – громко ответила мать. – Пусть уходят.

– Ты не можешь их прогнать, – возразил Сумариос. – Они просят крова.

– Мне нечем кормить столько воинов. А моему врагу и подавно здесь не место.

– Ты не можешь их прогнать, – твердил Сумариос. – Их прислал Верховный король.

Лицо матери исказила жёсткая ухмылка, окрашенная горечью и злобой. Смотреть на неё было горько: гневная гримаса вмиг состарила женщину, над которой годы, казалось, были не властны. Во взгляде Сумариоса я уловил грусть и, быть может, толику стыда, ибо его приверженность королю подрывала доверие матери, которым она с недавних пор к нему прониклась.

Столпившиеся во дворе ратники расступились, пропуская вперёд ещё одного богатыря. Его украшения, оружие и даже ножны, обвитые длинными орнаментами в виде драконов, служили наглядным доказательством могущества. В его неброских дорожных одеяниях, напротив, не было и намёка на вычурность, ровно как и в шевелюре и усах, остриженных довольно коротко. Он и без всяких причуд выделялся из толпы, и виной тому – его внешность. Его левое веко, одутловатое от шрама, застыло несмыкающейся щелью на пустой глазнице. Вид этого давнего увечья повергал окружающих в тягостное смущение, ибо то, чем он за него поплатился, было бесценно – гораздо значимее, нежели потеря зоркости или пригожего вида.

– Здравствуй, Данисса, – сказал он, уставившись на мать своим единственным глазом.

– Убирайся отсюда! Я не звала ни тебя, ни твоих воинов. Вы здесь непрошеные гости. Довольно уж того, что ты посмел показаться мне на глаза!

Калека-воин невозмутимо кивнул:

– Я понимаю тебя, Данисса. Я тоже пришёл к тебе без особой радости. Я предпочёл бы, чтобы Сумариос занялся этим поручением сам, да поделать тут нечего: Амбигат настоял, чтобы я с тобой поговорил.

– Вот ты со мной и поговорил. Скатертью дорога!

Одноглазый воин стерпел дерзость с бесстрастным видом, тогда как недовольство ратников за его спиной уже становилось ощутимым: мать зашла слишком далеко, и это оскорбление, словно искра, разожгло возмущение в толпе. Кроме небольшой горстки воинов Сумариоса, отряд состоял из чужеземцев, служивших под началом одноглазого, и только его спокойствие удерживало их от буйства.

– Мы уйдём, ежели ты не благоволишь нас принять, – медленно произнёс он, – но не сейчас. Я всего лишь поприветствовал тебя, Данисса, я с тобой ещё не поговорил. Я пришел к тебе с поручением от твоего брата.

– Впусти его ненадолго в дом, – настаивал Сумариос. – Дело важное и не терпит посторонних ушей.

– Нет! – отрезала мать. – Раз явился ты ко мне с посланием от твоего господина, то не заставляй умолять себя, Комаргос. Чем скорее ты его передашь, тем скорее повернёшь восвояси.

Калека заткнул большие пальцы ладоней за поясной ремень и, казалось, взвешивал каждое слово.

– На самом деле это более, чем послание, – уточнил он.

Впервые он отвёл внимание от матери и окинул взглядом нас с братом:

– Это твои сыновья, Данисса?

– Это сыновья Сакровеза, – раздражённо ответила она.

– Это, прежде всего, племянники Верховного короля. Они подросли за то время, что я их не видел. Ровно десять лет минуло с тех пор. Подумать только, как ясно я помню тот день… Когда я возвращался с берегов Лигера, он только начал заживать…