– Мона? – отрывисто бросил он в сторону комнаты. Нежный голос ответил ему:

– Да, дорогой, что случилось?

Андре пожал плечами:

– Да тут твоя дочь.

Розовые, как раковинки, с тщательным маникюром, ногти Моны сияли в полуденном свете. Ясными голубыми глазами она глядела на дочь, удивляясь в душе, как тут она такая стоит сама отдельно от нее, со своим собственным телом и своим собственным разумом, которые до этого так долго были ее телом и ее разумом, плотью от плоти ее, кровью от крови, – и так и не могла уложить в голове такое загадочное явление, происходящее и с ней тоже.

Сидя рядом с мужем, она слушала его. Сколько она его знала, всегда только слушала. В безукоризненном костюме-тройке, красивый той мужественной, суровой красотой, которая особенно бросается в глаза у военных в форме (хоть он и был штатским), Андре уверенно воздевал вверх палец: «Так надо». Мона улыбалась. Именно так должны разговаривать мужчины: авторитетно утверждать, вещать. «Надо, чтобы ты поняла это, Люси». Величественным жестом он указал на стол, покрытый перкалевой скатертью, на букет орхидей, китайский фарфор, хрустальные бокалы, серебряные приборы. Люси стояла прямо, словно навытяжку. Маленький серьезный солдатик.

– Сегодня…

– Я знаю, – перебила она, – сегодня я вступила в возраст благоразумия.

Он чуть не задохнулся от неожиданности, откинулся в кресле и повернулся к жене; Мона почувствовала, как сердце ее затрепетало. В глазах мужа дрожало парижское зимнее небо. Это небо серо-стального цвета пленило ее в тот ноябрьский вечер восемь лет назад…

Банк Индокитая устроил коктейль возле Лувра. Джин и шампанское лились рекой. Ивон Магала, отец Моны, который много лет руководил этим банком, пригласил семью Дефоре – Анри был его коллегой, которого он очень ценил. Отпрысков семейств незамедлительно представили друг другу. Коктейли тоже послужили главной цели: выдать замуж дочку, устроить жизнь сына. Первое, что поразило Мону, которой было в ту пору семнадцать лет, когда к ней подошел молодой человек, на вид несколько постарше ее, – эти невероятные глаза цвета городского тумана.

– Возраст благоразумия… – повторил Андре.

Он не знал, что за много недель до предстоящего события Мона готовила к нему Люси. «Семь лет, семь лет, дорогая! Возраст взрослых платьев с длинным рукавом, возраст осознания мира». Малышка только и говорила, что об этом, 21 октября.

– Возраст благоразумия? А ты носишься повсюду, сломя голову? И, кстати, где твои туфли? – Он стиснул пальцами тоненькую нежно-розовую ручку. – Ты себя ведешь хуже, чем служанка!

Мона уже знала, что за этим последует. Андре разбушуется, вены на висках вздуются, забьются, как маленькие лиловые угри.

– Ты слышишь меня, Люси? Хуже, чем туземка!

Мона положила руку на плечо мужа.

– Андре, ну, пожалуйста…

– Замолчи, сейчас я говорю!

Гнев заострил его черты, глаза потемнели, линия губ стала жестче. Мона любила эти порывы бури; только она умела нежной улыбкой или трепетанием ресниц усмирить Андре. Она снова попыталась поймать его взгляд; вытянула свои обнаженные ноги, скрестила так, скрестила эдак – никакого эффекта. Он не сводил глаз с девочки. В сердце закралась горечь. Как бы ей хотелось в этот момент быть не матерью, а ребенком, которого ругают…

По квартире распространился запах горелого.

– А это еще что?

У Моны появилось предположение.

– Подожди здесь, любовь моя. Я схожу посмотрю.

Она встала, в коридоре заспешила, побежала и тотчас же одумалась, замедлила шаги – нельзя!

В кухне, наполненной дымом, Тибаи уже выбросила подгоревший компот из папайи и начала готовить новый. Ее руки порхали не так быстро, как обычно.

– Поспешите, скоро уже нужно подавать.

Служанка ответила ей такой грустной улыбкой, что у Моны заныло сердце от жалости.

– Все получится, – подбодрила она Тибаи, – но, умоляю, проветрите сейчас же кухню!

Тибаи открыла окно, и тут Мона тихонько вскрикнула от изумления. Подошла на шаг к окну. За решеткой колибри смотрел прямо на нее. Но вмиг упорхнул.

В столовой нотация продолжалась.

– Тебе не нужно быть приветливой со слугами, – втолковывал Андре. – Только вежливой, не более того.

Мона села рядом с ним и принялась гладить его по руке. Однажды он признался ей: «Обожаю, когда ты так делаешь». За годы жизни с ним (по сути, хватило всего одного года) она мысленно составила список того, что он обожал, а чего не обожал. Человеческое тело не дает неисчерпаемых возможностей для игр, у него есть свои лимиты и свои привычки. Свои зоны комфорта. Свои болевые точки и источники неприятных ощущений.

Мона не претендовала на какое-то высшее знание: ее занятия медициной прекратились практически сразу после замужества, в университете она проучилась всего лишь год, но власть тела она изучила подробно – власть неустойчивую, неверную, находящуюся в вечной зависимости от неумолимого времени.

Звонкий голосок Люси вернул ее на землю.

– Я что-то не понимаю. Приветливая и вежливая – это разве не одно и то же, папа?

– Ничего общего.

Луч солнца вспыхнул в ее белокурых волосах.

– Почему?

Мона подумала: «Я тоже хотела бы родиться блондинкой».

– Потому что речь идет о слугах!

Она начала красить волосы в более светлые оттенки, когда вышла замуж: то в пепельный блонд, то в золотистый, то в светло-русый, но с первого взгляда было заметно, что цвет – ненатуральный. Андре не доверял брюнеткам, считал их вертихвостками и авантюристками. Сперва он и ей не доверял, кстати. «Мадемуазель, – объявил он ей в тот ноябрьский вечер, – вы прекрасней, чем картинка из журнала мод. Но могут ли мужчины вам доверять?» В день помолвки она обещала ему стать блондинкой; он увидел в этом знак естественного женского послушания.

– Слуги – они цветные. А ты – белая. Ты не можешь с ними дружить.

Люси заерзала в кресле, ей явно надоели бесконечные упреки. Мона почувствовала, как в Андре поднимается гнев, это может плохо кончиться, и к тому же еще даже не начали подавать блюда для торжественного обеда по случаю дня рождения… Она попыталась вмешаться:

– Обещай отцу, что ты так больше не будешь, детка.

Андре резко перебил ее:

– Надо, чтобы она поняла! Люси, слушай меня внимательно. Если ты приветлива со слугами, это означает, что ты их обманываешь. Ты заставляешь их поверить в то, что они нам ровня. А они нам не ровня.

Мона знала наизусть, что он скажет дальше. Движимая непреодолимым порывом, она тотчас же выпалила:

–  Потому что мы живем в обществе, которое было, есть и будет естественным образом иерархичным.

Буквально накануне он возмущался дипломатическими инициативами Франции по отношению к Вьетминю. Рубленые фразы намертво впечатались в ее мозг. Белые не должны уступать. Желтые – низшая раса. Наше общество было, есть и будет…

На лице Андре неожиданно расцвела широченная радостная улыбка. Ее сердце забилось сильнее. Он повторил, словно смакуя эту фразу:

– Общество, которое было, есть и будет естественным образом иерархичным.

Развалился в кресле. Расстегнул пуговицу пиджака.

– Люси, твоя мама – самая умная из всех женщин, которых я знаю.

Но когда он это говорил, он смотрел только на Мону.

В дверном проеме показалась Тибаи, низко поклонилась. Обед готов… Андре жестом отослал ее. Что касается девочки, она больше не двигалась, бессознательно сознавая, как воздух вокруг них сгущается, делается теплее. Мона знаком попросила ее выйти из комнаты. Она тут же убежала. Они остались одни в гостиной, алой и влажной, как огромный раскрытый рот. Она вновь скрестила ноги, потом опять развела их, не сводя с него внимательных глаз. Легкий ветер ерошил волосы, спадающие ей на глаза. Когда она улыбнулась ему, он уже знал, что момент настал. Склонился к ней, провел губами по ее шее, щекам, затылку, застыл, затаив дыхание. Она прикрыла глаза, когда тонкий, изысканный запах, смесь амбры и сандала, задержался прямо возле ее сердца.