Она кивнула, но независимо от этого отец вдруг сам по себе разволновался и возмущенно произнес:

– В любом случае Моррас, величайший Моррас, прав: целью колонизации вовсе не является внедрение цивилизации в массы туземцев. В противном случае наступит хаос!

Она еще раз согласно кивнула. Колонисты. Туземцы. Она ничего не понимала, но обещала себе выучиться и все понять. Чтобы в один прекрасный день отец мог ею гордиться.

Вернувшись домой, они застали Мону в вечернем платье, с высокой прической.

– Выйдем сегодня в свет, – заявила она. – Мне очень захотелось.

Андре удивленно поглядел на жену. Она подошла к нему, сверкая глазами, положила руку на его грудь, потом погладила Люси по волосам и мягко подтолкнула к кухне. Там ее ждет Тибаи, она приготовила вкусный ужин, а она ведь будет хорошо себя вести, правда? Потом она взяла Андре под руку:

– Веди меня в «Континенталь».

На кухне Люси рассказала няне о том, как прошел ее день. Она с восхищением вспоминала о каучуковых деревьях.

Суп с равиоли был еще горячий, она подула на него, потом опустила пальчик, облизала его, удивилась, что так горячо. «Похож на тот сироп в ведрах…» Рассказала няне, как стучали топоры, как плакали деревья, как гуськом шли рабочие – и самое главное, про тигра. Потом подумала об отце и, с полным ртом равиоли, провозгласила:

– Это величайший мор рас делает так, чтобы люди становились хорошими колонистами.

Рано утром, когда первые лучи солнца окрасили темное небо, два переплетенных силуэта крепко сжимали друг друга возле дома на улице Катина. Они приглушенно смеялись, изредка ахали, целовались. Они изрядно выпили. Его пиджак и рубашка выглядели совсем мятыми; черные, намазанные бриллиантином волосы свисали сальноватыми прядями. У нее – но об этом знал он один – под платьем ничего не было надето. Волосы ее растрепались, а туфельки она несла в руке. Он не мог найти ключи. Ну как же, они в кармане пиджака. А, ну да, точно. Он попал ключом в замочную скважину лишь со второй попытки. Их дыхание отдавало шампанским и любовью. На цыпочках они проскользнули в квартиру. Инстинктивно приоткрыли дверь в детскую. Люси спала со сжатыми кулачками. У ее ног, свернувшись калачиком на ковре, лежала Тибаи. Первый раз она осталась на ночь у хозяев, осмелилась нарушить неписаное правило. Но в эту ночь Андре ничего не сказал.

Это просто безумие. Когда тебе постоянно повторяют, что есть расы и что именно они составляют суть человеческих отношений… Когда религия вторгается во все области жизни, когда тебя воспитывают в духе антисемитизма, в ненависти к протестантам, к гомосексуалистам, к «метэкам»[8]. Как ты с этим справилась? А твоя мать? Мать особенно! Она ведь выросла среди этих идей и воззрений, она делила их со своим мужем… И потом – разрыв. Нечто неслыханное. Что вы делали, чтобы очиститься от этого всего? Эвелин налила мне стакан вина, улыбнулась: «Так ведь, вроде, об этом и книга, разве нет?»

День следовал за днем, месяц за месяцем, сезон сменял сезон. Шли годы. Люси, уже девятилетняя, была первой в классе по всем предметам. Мона удивлялась, что страшные военные воспоминания больше не мучают ее. Она-то сама никак не могла забыть, не могла вырвать из памяти лицо рыжеволосой Изабель, садистов-охранников, этот страшный, позорный час, который ей довелось пережить, голод и лишения. Потом она размышляла о силе Андре, особенно о его храбрости, и говорила себе, что взрослые должны примириться со своей памятью, чтобы не портить будущее. Как-то так.

Андре много работал: финансовое администрирование, которым его, в конце концов, направили заниматься, требовало от него полной отдачи. Он проверял трансакции, выверял приход и расход валют, контролировал общее состояние местной экономики. Это было его королевство, его личная власть.

Однажды вечером, когда они всей семьей сидели за ужином, он неожиданно поднял голову, лицо его исказила гневная гримаса. Мона не успела опомниться, понять, в чем дело: мощная рука, широкая, как доска, колотила по столу. Он страшно заорал:

– Нет! Нет! Где служанка? Пусть немедленно придет сюда!

На скатерти лежал отрезанный кусочек хлеба. Его кусочек хлеба, у которого недоставало корочки. Тибаи прибежала, вне себя от ужаса.

– Мерзкая тварь! Осмелилась прикасаться к моему хлебу! Мою корочку! Трогала своими грязными желтыми руками! Убирайтесь отсюда немедленно! Вон отсюда, говорю вам, или я выкину вас сам!

Мертвая тишина воцарилась за столом. Тибаи горько заплакала, уверяя, что она ни к чему не притрагивалась, клялась, что это не она, но слова ее прерывались рыданиями.

– И она еще врет, сучка!

Люси, тоже начавшая всхлипывать, решилась признаться:

– Папа… это я…

– Что «это ты»?

– Это я съела корочку.

Обезумевшими глазами он уставился на Мону, которая тотчас же спрятала дрожащие руки под стол.

– А ты позволила ей это сделать? О, браво, какое великолепное воспитание получает моя бедная девочка!

Она почувствовала, как лед сковывает тело. Она не могла выдавить ни слова. Неистовая ярость Андре испугала ее так, что она потеряла дар речи, ей тоже хотелось расплакаться, она кусала изнутри щеки, чтобы сдержаться. Девочка сквозь слезы оправдывалась:

– Папа, корочка – это то, что я в хлебе люблю больше всего… Так же, как и ты!

Он встал, выволок девочку из-за стола и без предупреждения сильно шлепнул ее, да так, что от боли и неожиданности ее вырвало. Мона задохнулась, стиснула скатерть под столом. Он ударил еще, еще. Девочка зарыдала сильнее, по лицу потекли сопли и слезы. Однако ей удалось выговорить:

– Пожалуйста, не прогоняй Тибаи.

Он коротко кивнул, что означало «ладно», и служанка тотчас же побежала спасаться на кухню. Андре последним шлепком отправил Люси в ее комнату. У Моны все качалось и кружилось перед глазами. Она выдохнула чуть слышно:

– И все это из-за корочки…

На следующий день, когда служанка дрожащими руками расставила на столе кофейник, варенье и сухарики, привезенные из Франции, Андре торжественно произнес:

– Я сожалею о том, что произошло вчера вечером. Я вспылил. Я не должен был так поступать.

Мона изобразила улыбку, больше похожую на гримасу. На лице ее отчетливо видны были темные круги под покрасневшими, усталыми глазами. Впервые за долгое время супружества она ночью в постели повернулась к нему спиной. Ни ласки, ни слова – полный отказ.

– Люси, я хочу, чтобы ты поняла. И вы все тоже, кстати. – Тибаи кивнула, но смотрел он на Мону. – Мы – семья. На предприятии, в администрации, на нашей родине – везде есть начальник, самый главный человек. В семье тоже есть начальник. Это тот, кто зарабатывает на хлеб. И начальник здесь – я! Корочка – это не вопрос вкуса, это вопрос, кто здесь начальник…

Люси начала ерзать на стуле. Мона ласково успокоила ее, погладила по бархатистой щечке – порыв нежности, новой, могучей и властной, охватил ее сердце. Какая чудесная у нее дочка!

Андре напомнил про девиз маршала Петэна. Малышка растерянно спросила:

– А кто такой Петэн?

– Как, ты уже забыла? Ты давно должна была это усвоить, однако!

Мона вздохнула. Пламенная речь мужа доносилась до нее сквозь шум челюстей, хрумкающих сухарики. До нее доносились обрывки фраз: работа… слуги… хранить… родина… колония… мы здесь хозяева… До тех пор, пока Люси не вывела ее из состояния оцепенения, вставив внезапно:

– А семья?

Андре пожал плечами. Люси настаивала:

– Если они имеют право на работу и на родину, они ведь имеют право и на семью тоже, да?

– Ну конечно, – резко ответил Андре, разговор начал ему надоедать. Служанка ждала во дворе, ожидая, когда они закончат.

– А почему тогда Тибаи живет с нами?

– Что?

– Ну да, почему она не со своей собственной семьей?