Она до сих пор еще хранила гнев и обиду на своего отца. «История с гренками», как мы ее между собой окрестили (она будет рассказана ниже), и поныне вызывает у нее вздох негодования. В некотором смысле Андре являлся идеальным воплощением своей эпохи. Обостренное чувство собственного достоинства, доведенная до предела мужественность, привлекательная внешность, безоговорочная уверенность в своей правоте и в том, что весь мир должен склониться перед Францией. «А хорошие воспоминания о нем остались?» – робко спросила я. Она пожала плечами. Чтение басен, прогулки, празднование Рождества всей семьей, дни рождения – да, несомненно, но в ее памяти даже самые банально счастливые эпизоды были наполнены каким-то напряжением. Андре всегда был раздражен, наэлектризован. Эта нервозность, которая изгоняла любую возможность скуки, в один прекрасный день станет чудовищной – все знают, что натянутая до предела резинка в конце концов хлестнет вас по физиономии.

Накануне первого вступительного экзамена по праву, рассказывает мне Эвелин, ей пришло по почте письмо от отца, в котором было написано: «Когда вы будете читать это письмо, я уже буду мертв». Мать и дочь сидели за столом и завтракали. Наступило молчание. Вдруг Мона разразилась хохотом и захлопала в ладоши: «Ну, наконец-то он хоть раз сдержал свое обещание!» Эвелин, которая в общем-то об отце и слышать ничего не хотела, тем не менее вызвала полицию и «Скорую помощь», дала им адрес отца и, вся на нервах, стала ждать звонка. Андре не умер. Он жалчайшим образом просчитался. В коридоре больницы Эвелин издали услышала его крики и жалобы. Мона презрительно скривила губы. «Яд, называется, принял. Пузырек аспирина, пфф! Надо было у меня спросить, как это сделать». Эвелин заспорила: в конце концов, отцу только шестьдесят… Кто знает, может быть, ему удастся начать новую жизнь.

По выходе из больницы Андре пожелал увидеть своего первого внука, родившегося незадолго до этого. Он с гордостью одобрил его имя, гораздо меньше ему понравилась фамилия, в которой слышалось что-то еврейское. Эвелин насмешливо улыбнулась: папашу на мякине не проведешь. Он рассказал, что собирается вернуться в Нумеа, где он будет мирно и спокойно жить на пенсии; от женщин он, конечно, не собирается отказываться, но при этом займется духовным развитием, самообразованием, будет много читать. Перед тем, как уйти, он признался, что ему стыдно: нет ничего более смехотворного, чем неудачная суицидная попытка.

В Ницце Люси начала ходить в начальную школу, а Андре старался убить время. Он гулял по окрестностям, купался в Средиземном море, выпивал со знакомыми, вел себя как в затянувшемся отпуске. Мона пыталась успокоить себя. Его снова назначат администратором в колониях. Куда? Когда? Никто ничего не знал. Приходилось ждать и терпеть.

Поэтому она с удвоенным вниманием контролировала школьные занятия дочери, опасаясь, как бы пребывание в лагере не сделало ее вялой и заторможенной. Но опасения были напрасны. Люси прекрасно училась, и поведение ее было выше всех похвал. Однако как-то раз она вернулась из школы в слезах.

– Ну успокойся! Что случилось-то?

Девочка не могла произнести ни слова, только рыдала еще пуще. Мона совершенно растерялась, побежала за Андре, который читал в саду. Не сразу, конечно, но в конце концов им удалось добиться от девочки связного рассказа.

Все ученики в классе издевались над ней. Они злобно смеялись, показывали на нее пальцами: «Вот идиотка, она думает, что Вторая мировая война была между Францией и Японией!» Она так ответила на уроке, когда учительница задала ей вопрос.

– А как повела себя мадам С.?

– Она заставила их замолчать и потом спросила меня, слышала ли я когда-нибудь о Германии.

Мона вздохнула, а Андре взял Люси на руки. Это была его ошибка. Он никогда не говорил с ней о Германии. Он воевал только в Индокитае, под командованием верного Деку, самоотверженного труженика, разделявшего идеи великого национального героя Филиппа Петэна. Но немцы, конечно, были заклятыми врагами, мерзкими крысами, которых отважный Маршал раздавил в 1918 году. Люси, казалось, совсем запуталась.

– А в школе говорят, что Петэн продал Францию фрицам…

Андре был возмущен. Да если бы не маршал, немцы убили бы еще больше французов «и еще больше евреев, между прочим». Петэн послужил щитом для французского населения, и не надо слушать все глупости, которые болтают дети на перемене! Мона улыбнулась, когда увидела, как он порывисто вскочил с места и запел, положив руку на грудь: «Маршал, мы здесь! Пред тобою, спасителем Франции!»[5]. Люси повторяла.

Когда мама взяла ее за руку и повела в комнату, девочка вдруг обернулась. Она сказала, что учительница упрекала ее еще и за другое.

– Ну что еще? – Андре раздраженно поднял бровь.

Мона погладила девочку по голове, успокаивая и ободряя.

– Я не знаю, что такое еврей, – пролепетала она и тотчас добавила: – Мадам С. еще сказала, что совершенно неприемлемо, что мне такого не объяснили, памятуя о количестве жертв во время войны.

Мона в растерянности закусила губу. Андре пожал плечами и промолчал, уклоняясь от ответа. Конечно-конечно, он мог с ней об этом поговорить, учитывая, что он был одним из тех, кто применял законы против евреев в Индокитае, но какой ему интерес это делать?

– Не слушай свою учительницу, ладно? Она преувеличивает зверства нацистов по отношению к евреям…

– А скажи мне точно, папа: евреи, они черные или желтые?

Он, спеша покончить с этим разговором, сказал, что они – белые. Но не такие белые, как мы, и доверять им не стоит.

– Ты подрастешь и все поймешь.

Эти четыре слова можно было бы сделать его девизом.

В конце марта 1946 года, когда весна в Ницце заставила женщин достать из шкафа легкие юбки и сандалии, почтальон принес письмо с приглашением на работу в министерство.

– Ну наконец! – воскликнул Андре.

– Хоть бы в Африку, – прошептала Мона. Она почувствовала, что муж напрягся и застыл, и исправилась: – Все равно куда, лишь бы мы были вместе… – Она поцеловала его: – Мой Андре!

С тех пор, как они уехали из Ханоя, у нее в голове было только одно: в Африку! Саванна со всеми оттенками желтого, палящее солнце, заросли дикой акации. В детстве в доме бабушки и дедушки она так часто листала журналы про путешествия… Африка, Африка… Это волшебное слово представало в отсветах алых закатов на подступах к Килиманджаро, в сиянии звездных ночей, в топоте антилоп и слонов, пришедших на водопой, и еще там было сафари в комбинезонах и пробковых шлемах, были встречи с принцами в Сахеле, были кобры, которых надо было задавить незамедлительно, был ментоловый чай, подававшийся у подножия минаретов в Тимбукту.

Но ничто из этого им не предназначалось. Андре вернулся из Парижа два дня спустя бледный и злой. Ему пришлось попрощаться с надеждой на карьерный рост и, более того, поблагодарить своих начальников, которые спасли его от увольнения, если не сказать от тюрьмы!

– Так что же все-таки произошло?

– Да все проще некуда! Они заставили меня заплатить за мою честность.

Временное правительство хотело, чтобы Андре признал, что действовал по приказу в тот день, когда японцы захватили власть. Того факта, что он самостоятельно решил сдаться врагу, чтобы избежать кровавой бойни, оказалось недостаточно. Эта капитуляция слишком напоминала о той, другой, а любые отзвуки коллаборационизма следовало незамедлительно осудить. Мона слушала его со слезами на глазах. Теперь, когда к власти пришли люди де Голля, сторонникам Виши придется несладко, – если только они трусливо не заявят, что были пешками в руках Маршала, – но Андре такого не сделает никогда.

– Лишь я один, – продолжал ее муж, – лишь я, в отличие от них от всех, не отказался от своих убеждений и познал меру своей ответственности. Я наказан? Я никогда не стану губернатором? Ты никогда не увидишь Африки? Тем лучше! Зато я сохранил свою честь!