В одном театре он в утреннем детском спектакле играл медведя, который время от времени ходил по сцене и рычал. У него была неожиданная задача – текст на самом деле был написан, но режиссер просил этот текст не говорить совсем. Запомнить, но все слова заменять рыком. Это было очень смешно, дети радовались, партнеры – тоже. Степа уставал от этой роли невыносимо. Казалось бы – отчего тут можно устать? Не шпалы носить, не уголь копать… Все смеются… Но после того, как он полтора часа рычал на сцене, Степа старался как можно больше со всеми разговаривать. Говорил, говорил, просто так, чтобы говорить, словно боялся забыть речь… Ведь так удобно и даже приятно в какой-то момент издавать только страшные нечленораздельные звуки. В голове что-то отключается, ты словно перестаешь быть самим собой. Потом наваливались усталость и тоска, как от вина. Степа прорычал так всю осень и зиму – спектакль играли в каникулы и в выходные, зал был крохотный, поэтому играли часто, – и ушел.

Во втором театре у Степы трудовую книжку не взяли, но зато сразу дали роль в пьесе Чехова. Он ее репетировал три месяца, пытаясь понять, почему же герою всё время так грустно и грустно – любить грустно, есть грустно, писать письмо грустно, гладить собаку грустно… Кажется, понял. Нашел что-то созвучное в своей душе. Режиссер его хвалил. А потом вернулся со съемок в Казахстане другой актер, за два дня ввелся, и Степа сел в зал. Сидел два месяца, слушал, смотрел, запоминал новые мизансцены, пришел на премьеру, на второй спектакль, который мог бы сыграть он по закону театра, который никто никогда не соблюдает – нет в творчестве законов, на то оно и творчество, а не бухгалтерия… И… опять ушел, чтобы не провалиться надолго в глубокую вязкую яму депрессии, где нет света, нет смысла, нет дороги. Сидеть молча, без движения, никому не нужным и не интересным, шесть часов в зале, ничего не делая, было просто невыносимо. Стоять в сторонке на премьере, которую ты не сыграл, – тоже. Режиссер тогда ему сказал, пожимая руку на прощание: «Я тебя понимаю, давай, ищи себя! Попробуй, может, в мимансе что-то выйдет? Ты красивый, пластичный… К глухонемым сходи, у них театр хороший…»

– Кофе будешь? – спросила помреж и подмигнула ему. – Красивый ты… Даже лучше, чем на фото. Я думала, в фоторедакторе себя сделал… – Она заглянула в соседнюю комнату. – Петр Андреич! Пришел Васильков!

– Пусть зайдет! – услышал Степа хорошо знакомый голос, с легкой хрипотцой, с легкой ленцой, с легкой усталостью от всего и вся, которая так привлекательна, так загадочна… Сколько же у него было всякого за сорок лет, если он уже так устал…

Степа молча зашел и улыбнулся.

– Опа! – сказал Мазоров. – Абсолютный герой! Давай еще раз. Кстати, привет.

Степа не понял, что именно «еще раз», и на всякий случай опять улыбнулся.

– Шикарно. Вот так и стой!

Степа в замешательстве провел руками по волосам. К нему подошла женщина и, ни слова не говоря, убрала ему волосы со лба, пребольно зажав их руками.

– Так? – спросила она Мазорова.

Тот скривился:

– Не-а.

Женщина ловко перекинула волосы на одну сторону.

– Так?

– Не-а. Не блондин он. Не вижу блондина.

– Искали же блондина, Петр Андреич…

– Раньше видел, теперь не вижу.

– Покрасим, Петр Андреич.

– Ага… Повернись-ка спиной… Давай-давай! – Мазоров небрежно махнул рукой.

Он разглядывал Степу, и все остальные разглядывали его, а тот не знал, куда деваться от смущения. Конечно, он дипломированный актер, и Гамлета играл в дипломном спектакле, плохо, но играл, и Чехова репетировал, и сорок раз медведя изображал, но зачем же так-то? Как будто он конь, а не человек… И коню бы было обидно…

Степа оглянулся, увидел свободный стул у стены и сел.

– Вот так, значит? – засмеялся Мазоров, и за ним – все остальные. – Характер? Это хорошо. Когда ваш товарищ совсем без хребта… Наш товарищ, – поправился он. – Это не катит. Хотя с характером тоже не катит. Ну, поговори. Давай, давай!..

Степа удивленно взглянул на Мазорова. Не таким он себе его представлял. Мазоров всегда играл таких замечательных людей, душевных, теплых, открытых…

– Расскажи о себе, – кивнул ему Мазоров. – Хочу послушать, как ты говоришь. Ну?

– Я окончил ГИТИС… – начал Степа.

– Что сделал? – захохотал Мазоров.

Степа замолчал.

– А как же ты окончил-то с таким дефектом речи? Ты не придуряешься?

Степа помотал головой, встал и хотел уйти.

– Куда-а-а… Ну-ка, девки, в дверях встаньте и молодца этого мне не выпускайте. Ладно, придумаем. Озвучим. Отжаться можешь? Бегаешь, прыгаешь? Или каскадеров вызывать будем?

– Шестьдесят раз, – сказал Степа.

– Что «шестьдесят»? – не понял Мазоров.

– Отжимаюсь шестьдесят раз, – как можно твёрже повторил Степа.

– Ну, шестьдесят не надо, – ухмыльнулся Мазоров. – Машину водишь?

– У меня нет машины.

– Так и у меня нет машины! – засмеялся режиссер. – Разве это машина? Так, развалюшка какая-то… старьё прошлогоднее… Не водишь, значит?

Степа опять помотал головой.

– Ты правильно делаешь, что помалкиваешь, – кивнул Мазоров. – У кого учился?

– У Арефьевой он учился, – подсказал кто-то.

– Что ж тебя Людмила Григорьевна с таким дефектом выпустила? – покачал головой знаменитый режиссер. – Ну, ладно. Жаль. Тембр у тебя красивый. Если б таким голосом говорил мой герой, я бы не отказался. Ну что, давай мы тебя на всякий случай поснимаем…

Мазоров кивнул помрежу, та – ассистенткам, те тут же сорвались с места, побежали готовить свет.

– А то вдруг снимем тебя, а ты другой какой-нибудь окажешься. Ты работаешь, кстати?

– Нет. Сейчас нет.

– Вот и хорошо. Нам это даже удобно. А как снимешься у меня – если я буду тебя снимать, конечно, – Мазоров подмигнул Степе, – то и все театры за тебя драться будут.

– А… какая роль? – Степа решил всё-таки спросить. Не оказался бы опять какой-нибудь медведь… С нечеловеческим рыком.

Мазоров прищурился:

– А ты какую бы хотел?

Степа понимал, что знаменитый Мазоров – сам актер, и неплохой, о чем он думает на самом деле – не поймешь. О чем думает, что хочет сказать, что имеет в виду… Ничего не поймешь. На всякий случай отвечать тогда Мазорову не стал. Да и не такой он дурачок – понятно же, раз все собрались и смотрят, раз ищут и ищут и найти не могут, двадцать девять претендентов уже забраковали, значит, роль-то немаленькая, важная, скорее всего – положительная. На отрицательного героя его не позовут.

Степа свернул из дворов в парк, шел теперь по широкой аллее, усыпанной листьями, и думал, что, наверное, самая большая загадка живой природы – это наш мозг. Но есть еще бо́льшая загадка – наша душа. Мозг силится понять, что такое он сам, что такое душа, есть ли она вообще, нисколько не сомневаясь, что он-то сам есть… Раньше Степа не любил таких размышлений. А сейчас не может не думать. Почему? Что изменилось в нем? Уперся в стену? Приближаются тридцать лет, первые итоги?

Вот куда он сейчас идет, зачем? Почему раньше вопрос «зачем?» не приходил ему в голову? Откуда вообще приходят вопросы в нашу голову?

В парке, огромном старом парке, на краю которого все плотнее и плотнее встают многоэтажные дома, в одном из которых живет или пытается как-то жить Степа, народу было мало. Степа заметил, что при этом довольно много молодых мужчин, таких же, как Степа, наверное, половина. Все они не работают. Кто-то бегает по парку, кто-то гуляет с девушкой, кто-то с собакой. Может быть, у них выходной? И у Степы тоже выходной, бессрочный. Вчера он опять ездил на «показ» в очередной театр. Ведь Мазоров обещал ему, что театры будут драться… Дерутся, наверное, но по другим каким-то причинам, не за него.

Степа приехал заранее на «показ», чтобы не опоздать. Прошел через служебный вход и брел не спеша по полутемному театру, повторяя по себя монолог. У него есть отличный монолог князя Мышкина, который он учил еще в институте. Сыграть не пришлось, Арефьева зарубила весь отрывок, не поставила на экзамен. «О, я только не умею высказать… – повторял Степа слова, когда-то казавшиеся ему волшебными. – А сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными? Посмотрите на ребенка, посмотрите на божью зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…» Арефьева когда-то остановила его на первом же «О!..» и сказала: «Фуфло!» Людмила Григорьевна припечатывала всегда этим словом, и все знали: если «фуфло», то лучше спрятаться и помолчать.