Рыцарь окаменел. Тем временем Луна пристально вглядывалась в него, стараясь различить выражение лица в пляшущих отсветах пламени очага. Облизнув губы, рыцарь заговорил:

– Вы подозреваете брата?

Уголок рта Луны дрогнул в кривой усмешке, порожденной едким сарказмом.

– Не более, чем прочих придворных Гир-Карлин. Знаю, любви ко мне Кунобель не питает, но двор он покинул мирно… чего не скажешь кое о ком другом, некогда называвшем наш двор своим домом. Полагаю, брат говорил тебе, что Кентигерн Нельт тоже там.

– Еще один изгнанник, – с горечью сказал Керенель. – Такой же, как я.

– Совсем не такой же, – возразила сидевшая в углу Розамунда. Судя по дрогнувшим плечам, Керенель совсем позабыл о сестрах Медовар, державшихся тихо, как мышки, но слушавших в оба уха. – Этот-то изгнан Ее величеством навсегда.

– И не без веских причин, – добавила Луна. – Ты совершил ошибку, Керенель. Глупую ошибку, чем и заслужил позор. Однако врагом я тебя не считаю.

На лице рыцаря отразилось нескрываемое облегчение.

– Значит, вы подозреваете Кентигерна.

– В изощренности замыслов? – рассмеялась Луна. – Нет, изощренности в нем не больше, чем в грозовой буре! Вдохновитель сих новых бед – некто другой. С тех пор, как северный альянс распался, Никневен не хватает военной силы для прямого удара, а тонкостью и коварством, потребным для подспудных ударов, она не блистала отроду. Худшее, на что ее хватило – восстановить против меня самых подлых из моих придворных, наподобие Лислика. Полагаю, при ее дворе появился кто-то новый, обладающий и изощренностью ума, и желанием совершить сие злодейство. Я хочу знать, кто он.

К чему она клонит, не смог бы разглядеть разве что слепой и глухой.

– Вы хотите сделать меня соглядатаем.

– У тебя есть благовидный предлог. Изгнанному из Лондона, недовольному нашим двором – отчего бы тебе не отправиться на север, в Файф, дабы попытать счастья при дворе Никневен, вместе с братом?

Глаза Керенеля блеснули в отсветах пламени.

– Откуда вам знать, что я не помышлял так и сделать? – негромко спросил он.

«Будь так, ты не задал бы этого вопроса».

Поднявшись с кресла, Луна взяла его за руку. Пальцы рыцаря оказались холодны, словно лед.

– Знаю, ты едва не последовал за братом, – сказала она. – Но остался, желая взглянуть, какова из меня выйдет королева, а со временем уверовал в мои идеалы. В благородстве твоем я не сомневаюсь, и через год и один день мы примем тебя назад с распростертыми объятиями. А если тебе удастся раздобыть нужные нам сведения… ты будешь щедро награжден.

Керенель преклонил колено и коснулся губами ее руки.

– Я исполню повеление Вашего величества.

«Прекрасно».

Да, Керенель был не тем орудием, какое выбрала бы для сего дела Луна, однако убедительный мотив, необходимый ей, чтобы ввести агента в окружение Гир-Карлин, имелся именно у него. Однако осторожность не помешает…

– Так поклянись в этом, – сказала Луна, возложив свободную руку на его голову.

Пальцы Керенеля непроизвольно стиснули ее руку. В полумраке глаза рыцаря обрели цвет темнейшего из аметистов, а взгляд их в этот миг был совершенно бесхитростен, что красноречивее всяких слов свидетельствовало о его удивлении.

– Если ты дашь в этом клятву, – пояснила Луна, – мне не придется опасаться оплошностей с твоей стороны. Тогда ты даже случайно не проронишь ни одного неосторожного слова, коим мог бы ввергнуть в опасность себя или нас, остающихся в Лондоне. Дай же клятву, и я буду твердо знать: бояться нам нечего.

Удивление уступило место гневу, нараставшему с каждым ее словом. Луна вполне понимала, что нанесет ему оскорбление, но поступить иначе позволить себе не могла: в шпионском ремесле Керенель был неопытен. Вдобавок… да, сейчас она твердо уверена, что предателем он не обернется, но откуда ей знать, как скажется на нем год и один день среди тех, у кого есть причины ее ненавидеть?

Между тем, Керенель понимал: отказавшись от клятвы, он поставит под сомнение свою верность. И вполне мог представить, что за этим последует. Под взглядом Луны он совладал с собой, подавил гнев и замер.

Наконец рыцарь склонил голову и мертвенным голосом повторил слова предложенной ею клятвы:

– Во имя древней Маб клянусь вам в том, что отыщу корни злодейства, затеянного супротив Халцедонового Двора в Файфе, и ни словом ни делом не выдам причин своего пребывания там никому другому.

Все это время его пальцы сжимали руку Луны, не ослабляя твердокаменной хватки.

– Разузнай все, что сможешь, – как можно мягче сказала Луна, едва он замолчал. – А затем возвращайся к нам за наградой.

Часовня Св. Стефана, Вестминстер, 11 ноября 1640 г.

Если на свете и существовало решение, способное превратить майский роспуск парламента в ошибку еще более трагическую, то это было решение созвать его вновь полгода спустя.

На сей раз созыв парламента не вызвал прежнего ликования – разве что буйную радость перед грядущей битвой. От края до края Англии сторонники Короны потерпели сокрушительное поражение. Да, человеком короля Энтони себя не числил, однако был недостаточно благочестив и не настолько симпатизировал стороне Пима, чтоб выиграть перевыборы с легкостью. На людях он объявил, что вновь получил место в Палате общин милостью Божией, в действительности же заслуга сия принадлежала дивным. Когда он попросил помощи, Луна не возразила ни словом: иначе Халцедоновый Двор так и остался бы без своего представителя.

Итак, хмурым ноябрьским днем парламентарии вновь собрались в Вестминстерском дворце на битву за власть над Англией. Сырые, промозглые ветры дули в разбитые окна часовни, вгоняя сошедшихся в дрожь, заставляя плотнее кутаться в плащи. Жертвы долгих лет, миновавших с последнего роспуска Общин, окна пребывали в состоянии столь же скверном еще весной, но тогда на это никто внимания не обращал. Теперь же, в холодных объятиях ранней зимы, разруха заметно усугубляла мрачность парламентских слушаний.

Вдоль одной из стен тянулись ряды противников короля, включая всех их «офицеров». Пожалуй, вряд ли хоть кто-нибудь не прочил им в генералы Джона Пима, и вот он, ведет за собой на поле политической брани, против дезорганизованных сил Короны, и Гемпдена, и Сент-Джона, и Строда, и Холлиса, и Хезилриджа, и фанатичного сынка государственного секретаря, Генри Вейна-младшего. Будь на то их воля, они превратят короля в беспомощного калеку, мало-помалу урезая его власть, пока вся она не перейдет в их руки. Начало уже положено, теперь они готовят следующий ход.

Покончив с молитвой, открывающей слушания, Энтони не сводил немигающего взора с Пима.

«Несомненно, он понимает, что произошло. Умом он не слабее меня».

Если Энтони что и узнал о Пиме за те три с половиной катастрофических весенних недели, так это – что он сущий гений по части выбора нужного момента. В отличие от своих подчиненных, он никогда не позволял убеждениям сбить себя с самого выгодного курса. Как бы ни рвался Пенингтон восстать против епископов и уничтожить епископат в корне, Пим сдерживал соратника, дабы его пуританский фанатизм не оттолкнул прочь более умеренных членов палаты. Но когда его час настанет…

Тут не вслушивавшийся в прения Энтони увидел, как Пим принял переданную ему записку и, обнажив голову, поднялся.

«Должно быть, дождался случая».

Накануне вечером в Лондон прибыл Томас Уэнтворт, граф Страффорд. Парламент заседал уже около недели, но Пим не спешил с нападением – ждал, пока враг не займет своего места в Палате лордов. Теперь он, наконец-то, получил возможность выступить против «злого советника» короля – человека, которого собирался обвинить во всех шотландских и ирландских неурядицах, не говоря уж о невзгодах Англии. Прямого удара по Карлу Пим нанести не мог, но мог донимать короля, как охотничий пес – медведя, нанося ему множество мелких ран и обескровливая его власть.

Слабовольный Лентхолл, сменивший в спикерском кресле Гленвилла, дал Пиму слово.