— Раньше жили великаны, — отчетливо и задумчиво произнесла Билькис.
ТАКАЛЛУФ вынудил ее начать беседу, но Билькис уже отвыкла от светской болтовни, разучилась плести словесные кружева, прибавьте к этому источившее ее душу и тело долгое затворничество, не говоря уж о чудачестве, взыгравшем в последние годы. Билькис чинно отпивала из чашки, ослепительно улыбалась в ответ на триединую улыбку хозяек, и, очевидно, ей представлялось, что она рассказывает забавный анекдот или остроумно шутит о вычурности моды.
— Раньше по земле ходили великаны, — со значением повторяет Билькис. — Настоящие гиганты, поверьте мне.
А три матушки знай себе поскрипывают-покачиваются на диване, и лица у них внимающие и сосредоточенные. Зато Реза Хайдар и ухом не ведет, закрыл глаза и что-то ворчит.
— А сейчас верх взяли пигмеи, — доверительно продолжает Билькис. — Мелюзга всякая. Муравьи. Когда-то и он был великаном, — она ткнула большим пальцем в сторону сонного мужа. — Сейчас не поверите, но, честное слово, был. Пройдет по улице, так все дыхание затаят: кто от почтения, а кто от страха. Причем не где-нибудь, а у вас в городе. И вот, сами видите, даже великан может обмельчать, стать пигмеем, съежиться, скукожиться. Ведь он сейчас меньше клопа! Пигмеи, кругом одни пигмеи, муравьи и клопы. Стыд великанам! Стыд! За то, что обмельчали, так я думаю.
Пока Билькис сетовала, матушки с серьезным видом кивали, а в заключение поспешили согласиться.
— Вы совершенно правы!—любезно промолвила Чхунни, а Муни подпела:
— Да, пожалуй, великаны и впрямь были. А Бунни подвела итог:
— Но ведь были и есть еще ангелы, а они всегда рядом. Мы в этом уверены.
Билькис попивала чай, и посмертная маска сходила с ее лица, напротив, она необычайно раскраснелась, видно, ей очень хотелось обрести утешение в этом нелепейшем собрании, хотелось убедить себя, что здесь покойно, потому-то с такой отчаянной быстротой она и сблизилась с тремя древними старухами. Но Омар-Хайам стараний Билькис не замечал. В тот миг, когда его младшая матушка упомянула ангелов, он вдруг понял, чем вызвано необычное радостное возбуждение трех сестер. Сейчас, участвуя в этом безумном представлении, они, что называется, «с листа» говорили свои роли, боясь обмолвиться о некоем давно погибшем юноше. Старушки приветливо улыбались, но за приветом скрывалась черная дыра, вроде той, что остается в кирпичной кладке после бегства узницы. Старушки тщательно обходили страшный провал, который, увы, не запечатлел силуэта Бабура Шакиля— имени его в тот вечер не произносили. Да, да, в тот вечер к ним припожаловал Реза Хайдар, сам им в руки дался, как тут не взволноваться и не возрадоваться. Естественно, они считали, что Омар-Хайам привел его в дом с единственной целью. И как могли старались не испортить дела, улестить и успокоить свои жертвы, чтоб, не дай бог, чета Хайдар не заподозрила подвоха и не сбежала. С другой стороны, у них гора свалилась с плеч: наконец-то прямо на глазах свершится долгожданная месть. И голова у Омар-Хайама пошла кругом. Он чувствовал, что матушки заставят его безжалостно и хладнокровно лишить Резу Хайдара жизни прямо под крышей Нишапура.
Наутро он проснулся от того, что Билькис со стуком захлопывала окна. Омар-Хайам через силу сполз с мокрой от пота постели, ноги дрожали и подкашивались от слабости, каждый шаг давался с еще большим трудом. Все же он вышел за порог посмотреть, что происходит. Три матушки стояли и наблюдали, как по всему дому вихрем носится Билькис, захлопывает окна так яростно, будто кто крепко ей досадил, закрывает ставни, опускает шторы. Омар вдруг словно впервые увидел, как высоки и стройны матушки — точно руки, воздетые к небу. Они стояли с одинаково озабоченными лицами, поддерживая друг друга под локоть, и даже не пытались остановить разбушевавшуюся Билькис. Хотел было сделать это Омар-Хайам — ведь при закрытых окнах воздух в доме враз загустел и напитался резкими острыми запахами, будто в нос залили пряную похлебку, — но матушки остановили его.
— Она у нас в гостях, — прошептала мама Чхунни, — если понравится, может и насовсем остаться.
Старушка-прозорливица истолковала действия Билькис правильно: наскиталась, бедолага, не верит больше ни в какие границы, ни в то, что за ними. Билькис старалась отгородиться от всего мира, надеясь — а вдруг он и вовсе исчезнет. И сестры Шакиль поняли ее намерения без слов.
— Она настрадалась, — сказала Муни Шакиль и загадочно улыбнулась, — но у нас она найдет покой.
Омар-Хайам уже задыхался, ему не хватало воздуха, не хватало пространства. Он заразился клаустрофобией. Но не только ею. В воздухе витала и другая зараза. Вот свалилась на пол в жарком беспамятстве Билькис, и Омар понял причину и слабости, и потливости, и дрожи в ногах.
— У меня малярия, — с трудом проговорил он, все вокруг закрутилось-завертелось, и он рухнул рядом с Билькис — словно в холодный колодец провалился, хотя тело его пылало.
А в это время Реза Хайдар пробудился от нехорошего сна: ему привиделся некогда расчлененный Синдбад Менгал, ныне при всех членах, только голова покойника торчала из живота, а ноги — ослиными ушами — из шеи. Менгал отнюдь не упрекал Резу, а лишь предупредил, что, судя по тому, как разворачиваются события, через несколько дней и самого генерала-сахиба на кусочки порежут. Храбрец-Резец, еще толком не проснувшись, вскочил с кровати, вопя «караул», но и его уже снедала малярия. Задыхаясь, генерал упал навзничь и затрясся, как в лютый мороз. Подошли сестры Шакиль, поглядели, как бьется Реза в ознобе.
— Вот и хорошо, — успокоенно проговорила Бунни Шакиль,—похоже, генерал еще погостит у нас.
Малярия — это леденящее пламя. Оно сжигает границу между явью и забытьем, так что Омар-Хайам не знал наверное, происходило ли все наяву или он бредил. То, лежа в темной комнате, он слышал, как Билькис кричит что-то о менингите, о каре господней и о суде: Всевышний наслал болезнь на дочь в городе, где познала стыд мать.
То ему прислышалось, как громогласно Реза просит принести кедровых орешков. То он явственно видел фигуру забытого Эдуарду Родригеша, и тот укоризненно качал головой, держа на руках мертвого младенца. А может, это все явилось ему в бреду. Когда, как ему казалось, наступали минуты просветления, он звал матушек и просил их записать названия лекарств. Какие-то лекарства — он помнил точно — ему давали, поднимали ему голову, совали в рот белые таблетки. Но, нечаянно раскусив одну, он почувствовал вкус мела, в его воспаленном мозгу полыхнуло подозрение, что матушки и не думали посылать за лекарствами. Огненными сполохами мелькали и другие мысли: а вдруг сестры Шакиль рады-радешеньки, что малярия сама сделает за них черное дело, вдруг они готовы даже единственного сына принести в жертву, только чтоб он ненавистных Хайдаров в могилу с собой забрал. Может, они спятили, а может, и я, думал Омар-Хайам, но тут снова накатывал приступ малярии, и даже думать становилось невмоготу.
Порой казалось, что сознание вернулось. Из-за ставен и закрытых окон с улицы доносились сердитые голоса, выстрелы, взрывы, где-то били стекло; если все это слышалось наяву, значит, в городе неспокойно. Ну да, он отчетливо помнит, как кричали: «Гостиница горит!» А может, все-таки он бредил? Как ни пленила Омара малярийная трясина, воспоминания все же прокрадывались к нему. Да, он точно слышал, как горела гостиница, как обрушился золотой купол, как взвилась напоследок разноголосица оркестра и смолкла под обвалившимся потолком. Еще вспомнилось утро, когда едкий дым с гостиничного пепелища проник в Нишапур — не задержали его ни ставни, ни рамы. Серым облаком просочилась пепельная смерть в спальню Омар-Хайама, еще отчетливее понял он, что находится в доме теней и духов. Но когда он спросил матушку (которую?) о пожаре в гостинице, та (кто?) ответила:
— Закрой глаза и успокойся. Какой еще пепел, что за выдумки?
Но Омара не покидала уверенность, что за окном все переменилось, старым порядкам пришел конец. Рушились прежние устои., возникали новые. Словно весь мир сотрясался от землетрясения, разверзались бездны, восставали сказочные дворцы и тут же обращались во прах; словно законы Немыслимых гор стали действовать и на равнине. В бреду, в жарких тисках болезни, в тяжелом смрадном воздухе, казалось, не выжить, возможно только умереть. Внутри него тоже происходили и оползни, и потрясения, тоже что-то рушилось в груди, ломались какие-то шестеренки, механизм его тела работал с перебоями, нарушился его тон.
