Омар-Хайам уверял, что страсть к Суфие Зинобии излечила его от головокружения. Чушь! Вздор! Я обвиняю злодея еще и в том, что он, презрев стыд, решил вскарабкаться по ступенькам общественного положения (причем, пока он лез наверх, у него ни разу не закружилась голова!), только восхождение его было прервано весьма важным в то время лицом. Да, Омар-Хайам решил поохотиться за журавлем в небе. Но как беззастенчиво, как бесстыдно: ухаживать за дурочкой, чтобы обольстить ее отца! И не важно, что по приказу отца-генерала только что всадили восемнадцать пуль в тело омарова брата — Бабура Шакиля. «Бабур, жизнь долга», — бормочет Омар, но нас не проведешь. Да он никак помышляет о мести? Женившись на неполноценной девочке, он на долгие годы попал в ближайшее окружение Хайдара и все выжидал подходящего момента — и до, и во время, и после президентства генерала. Ведь месть нужно готовить терпеливо и бить наверняка, не так ли? Трепач! Словоблуд! Все угрозы трусливого борова, пропитанные блевотиной и виски — не более чем жалкий и слабый отголосок страшной клятвы мести Искандера Хараппы, покровителя, собутыльника и приятеля нашего героя.

Омар-Хайам и не думал мстить — он не из таких! Да и жалел ли он хоть немного погибшего брата, которого ему так и не суждено было увидеть? Сомневаюсь, как сомневались и сами матушки (о чем мы вскорости узнаем). Так что всерьез говорить о мести не приходится. Это ж он просто пошутил, вот и все! Если и думал о кончине брата, то, скорее, с иным чувством: «Дурак! Террорист! Бандит! Чего он добивался!»

И напоследок еще одно, разящее наповал, обвинение. Люди, отринувшие свое прошлое, не могут объективно воссоздать мысленную картину былого. Омар-Хайама поглотила огромная блудница-столица, и провинциальный мир пограничного городка К., оставшийся вновь далеко-далеко, представляется ему дурным сном, злой сказкой, миражем. Большой город и приграничная провинция — понятия несовместимые. Выбрав Карачи, Омар-Хайам отбросил К., точно легкую оболочку вроде старой кожи. Что бы ни происходило в тех краях, как бы ни менялись нравы и запросы — он к той жизни долее не причастен. Большой город — это лагерь беженцев.

Да пропади пропадом Омар-Хайам! Будто на нем да на его любимой свет клином сошелся!

Пора двигаться дальше. Я и так потерял уже семь лет повествования, занимаясь всякими больными. Семь лет! Нас уже поджидают свадьбы. Ох, как летит время!

Не люблю, когда жениха и невесту сводят. Случаются же неудачные браки, и нечестно всякий раз обвинять бедных родителей.

— Представь, что тебе меж ног всадили рыбину, угря, например: и лезет этот угорь все глубже; или будто в тебя шомпол засунули и гоняют туда-сюда. Вот и все, что ты почувствуешь в первую брачную ночь, больше мне и рассказать-то нечего. — Так напутствовала Билькис свою младшую дочь Благовесточку. Та слушала пикантные подробности и дергала ногой от щекотки — мать разрисовывала ей хной пятки. При этом вид у нее упрямо-смиренный, словно она знает страшную тайну, но никому не расскажет. Ей исполнилось семнадцать лет, и ее выдают замуж. Женщины из гнезда Бариаммы слетелись, чтобы убрать невесту. Билькис красит дочь хной, вокруг крутятся родственницы, кто с ароматными маслами, кто со щетками и гребнями для волос, кто с краской для век, кто с утюгом. Главенствовала, как всегда, похожая на мумию, слепая Бариамма — она охала и ахала, слушая отвратительно-омерзительные описания интимной супружеской жизни, которыми щедро оделяли невесту почтенные матроны, и в негодовании свалилась бы на пол, если бы не кожаные подушки, подпиравшие ее со всех сторон.

— Представь: тебе в пузо шампуром тычут, а из него еще горячая струя бьет, прямо обжигает все нутро, как кипящий жир! — пугала Дуньязад, и в глазах у нее полыхали отблески давней вражды.

Молодое девичье сословие было настроено более жизнерадостно.

— Наверное, это — будто верхом на ракете сидишь, а она несет тебя на Луну, — предположила одна из девушек, но ее «ракета» ударила по ней самой: так сурово выговорила ей Бариамма за богохульную мысль, ведь один из постулатов веры гласит, что невозможно долететь до Луны. Женщины завели озорные припевки, уничижающие жениха; звали его Гарун, и приходился он старшим сыном Мииру Хараппе.

— Нос — картошкой! Лицом — что помидор! Ходит точно слон! А в штанах у него— мужской гордости — кот наплакал!

Но вот в первый и последний раз за вечер заговорила Благове-сточка, и никто ей и слова не нашел в ответ.

— Мамочка, дорогая, — твердо заявила она в напряженной тишине, — я за этого дурака замуж не пойду. Так и знай.

Гаруну Хараппе было двадцать шесть лет, и имя его уже породнилось с дурной славой. Год он проучился в Англии, напечатал в студенческой газете заметку о настоящей тюрьме, которую устроил отец на своей обширной усадьбе Даро, и где годами томились его узники. Написал Гарун и о карательной экспедиции, которую некогда повел отец на дом своего двоюродного брата Искандера; упомянул и о счете в иностранном банке (даже номер указал), на который отец переводил крупные суммы народных денег. Статейку эту перепечатал еженедельник «Ньюсуик», так что на родине Гаруна властям пришлось арестовать весь присланный тираж с «подрывным» материалом и выдрать из каждого журнала компрометирующие страницы. Однако об их содержании прознала вся страна. А в конце года Гаруна Хараппу исключили из колледжа. Причина: за три семестра, изучая экономику, он так и не усвоил, что такое «спрос» и «предложение». И его «разоблачительная» газетная статья, как полагали многие, была продиктована неподдельной и нескрываемой глупостью: парень, конечно же, хотел поразить иноземцев-ангрезов, похвастать, какие умнейшие и влиятельнейшие у него родные. Ни для кого не было секретом, что учебные премудрости Гарун постигал в лондонских игорных домах да бардаках. Рассказывали, что, придя раз на экзамен, он вытянул билет и, даже не присев подумать, пожал плечами и радостно объявил: «Не, это все не по мне!» — и без лишних слов пошагал к своему «мерседесу».

— Похоже, наследник у меня умом не вышел, — посетовал Миир Хараппа в разговоре с президентом, — так что не стоит его наказывать. Вернется домой, образумится, глядишь.

И все же Миир разок попытал счастья — а вдруг оставят сына в колледже — и прислал профессорам сигары в деревянной, с серебряной филигранью, шкатулке. Ученые мужи, разумеется, отвергли даже мысль о взятке от столь важной персоны, как Миир Хараппа. Подарок приняли, а сына все-таки выдворили! Гарун Хараппа привез домой множество теннисных ракеток, адресов арабских принцесс, фигурных бутылок с виски, костюмов от лучших портных, шелковых рубашек, фото эротического содержания. Не привез он только одного — заграничного диплома.

Разоблачительную статью в «Ньюсуике» породила, однако, не гарунова глупость. Статья явилась плодом глубокой и незатухающей ненависти сына к отцу, ненависти столь сильной, что ей суждено было пережить самого Миира Хараппу. Миир-Меньшой был суровым диктатором по отношению к сыну. Явление далеко не редкое, порой сыновняя любовь и уважение от этого даже крепнут, но в нашем случае все окончательно испортила собака. Когда Гаруну (он в ту пору жил на усадьбе Даро) исполнилось десять лет, отец подарил ему огромную коробку, перевязанную зеленой лентой. Из коробки доносилось приглушенное тявканье. Гарун рос единственным ребёнком в семье, а потому замкнутым и расположенным к уединению. И он вовсе не обрадовался щенку колли с длинной шелковистой шерстью — вежливо поблагодарил отца, но восторга не выказал, что и взбесило Миира. Через несколько дней стало ясно, что Гарун перепоручит пса заботам прислуги. Но отец, проявив ослиное упрямство, строго-настрого приказал слугам и не прикасаться к собаке. А сыну заявил;

— Твой пес, ты за ним и ухаживай!

Гарун в упрямстве не уступал отцу, он даже не потрудился дать собаке кличку. Несчастной псине приходилось самой под палящим солнцем искать себе еду и воду; она запаршивела, заболела чумкой, на языке появились странные зеленые пятна, а с длинной шерстью в жару впору взбеситься. В конце концов бедная животина прямо у парадного крыльца, жалобно поскулив, испустила дух, а заодно и подобие густой желтой кашицы из-под хвоста.