Сбылось пророчество Хараппы о «предпоследней сигаре». В доме отдыха было предостаточно и кондиционеров, и хрустальных бокалов, и ширазских ковров, и прочей роскошной утвари, но ни одной пепельницы Хараппа не нашел. А когда он попросил охранников привезти из дома ящичек любимых гаванских сигар, ему вежливо отказали. Он тосковал по куреву, буквально сходил без него с ума. Его уже не радовала ни удобная постель, ни вкусная пища. Было яснее ясного, что кто-то приказал охране не разрешать ему курить, то есть его попросту урезали в правах, а это уж совсем никуда не годится, это уж слишком! Без привычного сигарного дыма во рту — гнилой привкус.

Искандер принялся беспрерывно жевать бетель, нарочно сплевывая жвачку на дорогие ковры — настолько ярость возобладала над природной утонченностью и изысканностью. Зубы болели все больше, во рту — мерзкий привкус; немудрено, что и исторгавшиеся слова тоже оказывались мерзкими. Реза Хайдар никак не ожидал такого приема. Сам он появился на пороге искандеровой комнаты с миротворческой улыбкой, но не успел закрыть за собой дверь, как на него посыпалась ругань. Полковник Шуджа клялся, что из замочной скважины валил голубой дым (а нет дыма без огня!), словно в комнате курилось сразу четыреста двадцать «гаван».

Полтора часа без перерыва поносил Искандер Хараппа Резу: обозвал растлителем бабушкиной любимой суки-дворняжки; обвинил в том, что генерал по дешевке продавал своих дочек всяким выродкам-сутенерам; заявил, что такому поноснику-прелюбодею, как Реза, и на Коран насрать. И раньше Искандер славился необъятным запасом богохульств и оскорблений, сейчас же, из-за страданий по сигаре, брань его приобрела неслыханную даже в загульной молодости, разящую насмерть злопамятность.

Когда он замолк, стены от пола до потолка оказались заплеванными бетелем, на шторы было страшно смотреть, будто на них изошло кровью целое стадо зверей или птиц: то ли индюшки, то ли козы бились здесь в предсмертных судорогах, а из располосованных шей била кровь. И Реза Хайдар вышел, заплеванный кроваво-красным соком, с одежды и даже с усов капало, равно и с трясущихся рук, будто генерал только что вымыл их в искандеровой крови. Лицо у него было белее бумаги.

На обратном пути он не проронил ни слова. Машина остановилась около резиденции главнокомандующего, и только тогда Реза походя заметил:

— До меня, полковник, доходят страшные слухи о правлении господина Хараппы. Отпускать его никак нельзя. Он представляет угрозу для страны.

Через два дня Тальвар уль-Хак под присягой показал, что Искандер Хараппа причастен к подготовке убийства своего двоюродного брата, Миира-Меньшого. Читая обвинение, полковник Шуджа с удивлением думал: «Ишь, чем за сквернословие расплачиваться выходит».

В те дни дом военного диктатора напоминал скорее сиротский приют, нежели средоточие государственной власти. И все из-за Благовесточки: как из рога изобилия исторгались из ее чрева все новые и новые дети. Двадцать семь пострелят от одного до шести лет исправно рыгали, пускали слюнки, ползали, рисовали цветными карандашами на стенах, играли кубиками, плакали, разливали сок, засыпали, падали с лестниц, разбивали вазы, ревмя ревели, смеялись, пели, плясали, прыгали, писали в пеленки и штанишки, требовали ласки, понемногу усваивали грязные словечки, лягали своих нянек, ни в какую не хотели чистить зубы, дергали за бороду боголюбивого наставника, обучавшего письму и законам Корана, рвали шторы, пачкали диваны, исчезали из-под надзора старших, возвращались в ссадинах и царапинах, противились уколам и прививкам, выпрашивали себе в игрушки всякую живность, которая им быстро надоедала, таскали маленькие радиоприемники, врывались на правительственные заседания, нередкие в этом воистину сумасшедшем доме. А Благовесточка тем временем снова затяжелела, живот у нее раздуло так, точно она проглотила кита. Все чувствовали жуткую предрешенность: на этот раз родится, не иначе, восьмеро, и на будущий год — девятеро, а потом — целый десяток. Так что к тридцати годам у Благовесточки окажется по меньшей мере семьдесят семь детей. Но это, увы, еще не самое страшное. Возможно, не будь Реза и Тальвар так заняты, они б смекнули: Навеид способна не только рожать.

Впрочем, предупредить печальный конец было уже, скорее всего, невозможно: под натиском целого сонмища ее орущих и галдящих потомков нервы у обитателей дома расстроились вконец.

Теперь о Тальвар уль-Хаке. Двусмысленность и неопределенность положения удавкой сдавила недвижную шею бывшего главы службы безопасности. С одной стороны, он — зять Хайдара, с другой — правая рука Искандера Хараппы. После свержения Председателя Реза Хайдар подвергся немалому давлению. Служба безопасности отнюдь не пользовалась народной любовью, и Резе пришлось ее распустить. Но кое-кто жаждал крови Тальвара. В этот критический момент бывший игрок в поло и решил доказать, что верен своей клятве — быть примерным зятем — до последней буковки. Он передал Резе Хайдару втайне заведенное дело об убийстве Миира Хараппы. Из подробнейшего описания следовало, что убийство совершил Гарун Хараппа из давней ненависти к отцу. И за всей этой весьма некрасивой историей злым гением маячил не кто иной, как председатель Народного фронта, якобы терпеливо ожидавший часа отмщения, ведь некогда он произнес: «Жизнь долга!»

— Имеются доказательства, что он присваивал народные деньги, отпущенные на развитие туризма в Ансу, — докладывал Реза Хайдар генералу Туглаку, — но причастность к убийству, конечно, главный козырь. Тут ему крыть нечем. Конец Председателю.

Так предательство, совершенное Тальвар уль-Хаком из верноподданнических чувств, изменило картину. Народный фронт был не допущен к выборам, а сами выборы — отложены. Сперва на определенный срок, потом — на неопределенный, потом о них и вовсе забыли, а когда вспомнили, решили отказаться от выборов вообще. Это в ту пору сокращение ГЧПК — Глава Чрезвычайного Переходного Комитета — стало трактоваться по-иному. Народ всегда зрит в корень: «Громче чихай на постановления и клятвы». Ведь в памяти людей еще не стерлись телекадры: правая рука Хайдара покоится на Писании.

Председателя Хараппу перевели из дома отдыха в лахорскую тюрьму и посадили в одиночную камеру. Его мучила малярия, донимали кишечные расстройства. Не раз изводил его и свирепый грипп. Начали выпадать зубы. Он потерял в весе (и не только в общественном). Нетрудно заметить, что и Омар-Хайам, старинный собутыльник Хараппы и непременный спутник во всех похождениях, тоже начал сбрасывать вес в это же время — под благотворным влиянием огне-поклонницы-няньки.

Судил Хараппу Верховный суд, заседал он в Лахоре и состоял из пяти пенджабцев. А Хараппа, если помните, был родом из усадьбы Мохенджо, что в краю Синд. Главным в обвинении были показания бывшего начальника службы безопасности Тальвар уль-Хака. Подсудимый в свою очередь обвинил Тальвара в клевете: тот, дескать, пытается спасти собственную шкуру. Не удержавшись, Искандер даже один раз чертыхнулся, за что судьи строго выговорили ему.

— Простите, я немного не в себе, — извинился подсудимый.

— Нас это не касается,—ответил председатель суда. Тут-то Искандер и сорвался.

— Хватит с меня! — закричал он. — Сколько можно оскорблять и унижать!

Председатель суда приказал полицейским вывести его, «пока не придет в себя». А другой судья бросил:

— И с нас хватит его истерик. Он что, забыл, что уже не премьер министр?! Терпеть его фокусы мы больше не будем!

Все эти слова запечатлены в протоколе.

Процесс длился полгода, Искандера Хараппу и отсутствующего Гаруна Хараппу приговорили к смертной казни через повешение. Искандера сразу же перевели в камеру смертников при лахорскои тюрьме. Для обжалования приговора ему дали неделю вместо положенного месяца.

Искандер заявил:

— Бессмысленно искать справедливости там, где ее нет. К черту обжалования!

В ту же ночь госпожу Тальвар уль-Хак, некогда носившую имя Навеид Хайдар, или просто — Благовесточка, нашли в спальне: она ушла из жизни «через повешение». На полу под ногами валялся обрывок веревки, очевидно, первая попытка не удалась: беременная Благовесточка оказалась слишком тяжелой. Но все же довела дело до конца. В волосах у нее красовалась веточка жасмина, а воздух был напоен ароматом самых дорогих на свете духов «Радость» от Жана Пату, известнейшего французского парфюмера, так что смрада не чувствовалось. Посмертная записка, приколотая английской булавкой к неприлично вздувшемуся на животе платью, гласила, что Благовесточке страшно производить на свет детей в арифметической прогрессии. Свое мнение о муже она так и не огласила. Да, Тальвар уль-Хак не предстанет перед судом, хотя обвинений предостаточно.