Ходили слухи, что фактически в тюрьме все-таки есть пара камер для смертников – неподалеку от моего скромного обиталища в специально изолированной камере на первом ярусе. Крэш Витале, имеющий мнение по любому вопросу – хотя обычно никто его не слушал, – рассказал нам, что старые камеры смертников забиты поролоновыми плитами, служащими здесь матрасами. Мне стало интересно, куда же подевались все эти лишние матрасы после появления Шэя. Одно ясно: никто не предложил их нам.

Перевод заключенных из камеры в камеру – общепринятая практика. В тюрьме не любят, когда ты чересчур к чему-то привязываешься. За пятнадцать лет моего пребывания здесь меня переводили восемь раз. Разумеется, все камеры выглядят одинаково – разница в том, что меняются соседи. Вот почему появление Шэя на первом ярусе сильно нас заинтриговало.

Это само по себе было редкостью. Шестеро заключенных нашего яруса радикально отличались друг от друга, и ничего удивительного не было в том, что один человек вызвал всеобщее любопытство. В камере номер один сидел педофил Джои Кунц, занимавший нижнюю ступень неофициальной иерархии. В камере номер два находился Кэллоуэй Рис, полноправный член «Арийского братства». В камере номер три был я, Люций Дефрен. Четвертая и пятая камеры пустовали, поэтому мы знали, что нового заключенного поместят в одну из них. Вопрос был в том, окажется он ближе ко мне или к парням из трех последних камер: Тексасу Райделлу, Поджи Симмонсу и Крэшу, самозваному лидеру первого яруса.

Пока Шэя Борна вели в сопровождении фаланги из шести тюремных охранников в шлемах, бронежилетах и защитных масках, мы все прильнули к дверям наших камер. Надзиратели прошли мимо душевой, расположенной в начале галереи, прошаркали мимо камер Джои и Кэллоуэя и задержались прямо напротив меня, так что мне удалось хорошо рассмотреть Борна. Он был маленьким и щуплым, с коротко остриженными темно-русыми волосами и глазами цвета Карибского моря. Я знал о Карибах, потому что провел там последний отпуск с Адамом. Хорошо, что у меня не такие глаза. Не хотелось бы каждый день, глядя в зеркало, вспоминать о месте, которое никогда больше не увижу.

И вот Шэй Борн повернулся ко мне.

Может, сейчас самое время рассказать, что из-за моей внешности надзиратели старались не смотреть на меня и поэтому я иногда прятался в глубине камеры. Все мое лицо ото лба до подбородка было покрыто красно-фиолетовыми шелушащимися язвами. Большинство людей при встрече со мной вздрагивали. Даже воспитанные, как восьмидесятилетний проповедник, раз в месяц приносивший нам буклеты. Сначала он отводил глаза, а потом весь обращался в зрение, словно мой облик был еще хуже, чем ему запомнилось. Но Шэй просто встретился со мной взглядом и кивнул, как будто я не отличался от любого другого.

Я услышал, как захлопнулась дверь соседней камеры, как загремели цепи, когда Шэй просунул руки сквозь проем в двери, чтобы ему сняли наручники. Надзиратель ушел с галереи, и почти сразу раздался голос Крэша.

– Салют, смертник! – завопил он.

Из камеры Шэя Борна ответа не последовало.

– Эй, отвечай, когда с тобой говорит Крэш!

– Оставь его в покое, Крэш, – вздохнул я. – Дай бедняге время сообразить, какой ты болван.

– О-о, смертник, берегись! – протянул Кэллоуэй. – К тебе подмазывается Люций, а его последний бойфренд уже отдал Богу душу.

Послышался щелчок и звуки из телевизора, а затем Шэй, вероятно, подключил наушники, которые нам предписывалось иметь, чтобы мы не цапались из-за громкости. Я немного удивился, что смертник в состоянии купить в лавке телевизор, такой же, как у нас. Видимо, экран у этого телика был тринадцать дюймов по диагонали и корпус из прозрачного пластика, чтобы надзиратели сразу заметили, если кто-то вынет детали для изготовления оружия.

Пока Кэллоуэй и Крэш, как обычно, на пару изводили меня, я достал собственные наушники и тоже включил телик. Было пять часов, и мне не хотелось пропустить шоу Опры Уинфри. Но когда я попытался поменять каналы, ничего не вышло. Экран мигал, как будто настраиваясь на двадцать второй, но тот не отличался от третьего, пятого, Си-эн-эн или кулинарного канала.

– Эй! – принялся колотить в дверь Крэш. – Слушайте, кабель накрылся! У нас есть свои права, вы, там…

Иногда наушники не спасают.

Я прибавил громкость и стал смотреть местные новости. Показывали акцию по сбору денег для детской больницы неподалеку от Дартмутского колледжа. Там были клоуны, воздушные шарики и даже два игрока команды «Ред сокс», раздающие автографы. Камера остановилась на девочке с белокурыми волосами сказочной принцессы и голубыми полумесяцами под глазами – как раз таких детей показывают по телевидению, чтобы заставить вас раскошелиться.

– Клэр Нилон, – произнес за кадром голос репортера, – ожидает донорское сердце.

О-го-го! – подумал я. У всех свои проблемы.

Я снял наушники. Если нельзя смотреть шоу Опры, не хочу ничего другого.

Вот почему я услышал самое первое слово Шэя Борна, произнесенное на нашем ярусе.

– Да, – сказал он, и неожиданно кабель снова врубился.

Вы, вероятно, успели заметить, что я дам сто очков вперед любому кретину с первого яруса, а все потому, что на самом деле я здесь не на месте. Это было преступление на почве страсти. Вот только противоречие состоит в том, что я сфокусировался на страсти, а суд – на преступлении. Но ответьте мне, что бы сделали вы, если бы любовь всей вашей жизни нашла себе новую любовь своей жизни: кого-то моложе, стройнее, привлекательнее?

Ирония заключалась в том, что никакой приговор, вынесенный судом за убийство, не мог сравниться с тем, что губило меня в заключении. В моем последнем анализе крови, взятом полгода назад, лимфоциты упали до семидесяти пяти клеток на кубический миллиметр крови. У здорового человека, без ВИЧ, нормальное количество Т-клеток составляет тысячу и больше. Вирус проникает в эти белые кровяные тельца, то есть лейкоциты. Для борьбы с инфекцией лейкоциты размножаются, и вирус тоже. Чем слабее моя иммунная система, тем скорее я заболею или подхвачу условно-патогенную заразу вроде токсоплазмоза или цитомегаловирусной инфекции. Врачи говорят, что я умру не от СПИДа – я умру от пневмонии или бактериальной инфекции мозга. Но какая разница, это лишь слова. Все равно – умру.

Я был профессиональным художником, теперь это мое хобби, хотя в подобном месте намного сложнее достать необходимые материалы. Если прежде я предпочитал масляные краски фирмы «Винзор и Ньютон», соболиные кисти и льняной холст, который сам натягивал и покрывал левкасом, то теперь довольствуюсь тем, что окажется под рукой. По моей просьбе племянники присылали мне рисунки карандашом на картоне, я стирал картинки и снова использовал эту плотную бумагу. Я припрятывал еду, из которой можно было извлечь пигмент. Этой ночью я тружусь над портретом Адама – конечно, по памяти, больше у меня ничего не осталось. Я смешал в крышечке от бутылки из-под сока немного красного сиропа, выдавленного из конфетки «Скитлс», с горошинкой зубной пасты, а во второй крышечке – кофе с каплей воды, затем соединил все это и получил нужный оттенок его кожи – глянцевитую черную патоку.

Я заранее набросал черным цветом его черты: широкий лоб, мощная челюсть, орлиный нос. С помощью самодельного ножа я соскоблил черную краску с фотографии угольной шахты из журнала «Нэшнл джиографик» и добавил толику шампуня, чтобы получить светлый тон. Огрызком карандаша перенес цвет на мое импровизированное полотно.

Господи, как он был красив!

Шел уже четвертый час ночи, но, честно говоря, я сплю немного. А когда засыпаю, часто хожу в туалет, хотя теперь я ем совсем мало, пища проскакивает через меня на раз-два. Меня часто тошнит, болит голова. Из-за стоматита трудно глотать. И когда меня одолевает бессонница, я занимаюсь творчеством.

Этой ночью я сильно вспотел. Проснулся весь мокрый и, сняв простыни, не захотел снова ложиться на матрас. Вместо этого достал свою картину и принялся заново создавать Адама. Но меня отвлекали другие его портреты, висевшие на стенах камеры: Адам стоит в той самой позе, впервые поразившей меня, когда он служил моделью в арт-классе, где я преподавал. Лицо Адама, когда он открывает глаза утром. Адам оглядывается через плечо в тот момент, когда я в него стреляю.