Вот ты есть – огромная, уже тысячу раз переклеенная, разноцветная ваза. Твои цветы ещё живы. Они допитываются каплями воды на твоём дне. В некоторых местах на вазе не хватает частиц. Некоторые частицы уже потеряли свой прежний яркий цвет. Но ваза есть. Кажется, она такая хрупкая на вид. Но на самом деле, разбить её уже невозможно. Если присмотреться – между каждой частицей просачивается плотный слой клея. Та часть воды, которая не успела впитаться в цветы, вытекла сквозь прощелины в вазе. Но цветы всё ещё живы. И кто-то продолжает верить в эту вазу, наливая в неё воду, подпитывая эти прекрасные цветы. Ваза – всего лишь сосуд для цветов, которые хотят жить.

   Наше тело – такая же ваза. Которая падает, разбивается, клеится, но заполняется водой, чтобы наши цветы – наши мысли, желания, чувства – жили. И ваза будет склеиваться, пока есть что склеивать. И кто-то будет верить в эту вазу, наливая в неё воду для цветов.

   Я снова разбитая ваза. В очередной раз собираю себя по частичкам, пытаюсь восстановить то, что разрушено на миллионы молекул. С каждым разом, когда кажется, что моральные силы уже исчерпаны, вероятность рассыпаться на ещё большее количество молекул всё крепнет. И только вера в то, что в конце жизненных странствий всё должно быть хорошо, как в сказке, не позволяет мне опустить руки. Я верю: если всё плохо – это ещё далеко не конец. Через это «всё плохо» стоит прийти к концу, где «всё хорошо»…

   Делаю глубокий вдох. На выдохе – перед глазами лицо мужа. Я закрываю глаза. Перед глазами – лицо сына. Тело пробивает противная дрожь. Не хочу вспоминать тот день. Но вот беда – я его и не забываю. Он, как записанный на плёнку фильм, который кто-то постоянно пересматривает моими глазами. Открываю глаза. Но ничего не меняется – боль со мной. Чувство вины со мной. Но их… – их рядом нет. Я опять закрываю глаза. Сильнее сжимаю веки, чтобы их образы исчезли.

– Ангелина! – Чувствую на своём оголённом плече тёплую ладонь Антона Константиновича. Свитер сполз, подставляя мраморное холодное плечо весенним лучам. Когда-то я любила весну. С её обновлениями, цветениями и ещё не созревшим солнцем. А теперь мне было безразлично это солнце, так же, как весна. Она для меня не отличалась ничем от зимы, осени и лета.

   Я вздрагиваю от прикосновения доктора, медленно открываю глаза и устало смотрю на него. Вдох. Борюсь с истерикой внутри, но внешне я спокойна. Он не сводит с меня испуганного взгляда. Интересно, сколько времени я летала в облаках?! Со мной такое в последнее время часто бывало. После аварии. Нет, не после аварии. После комы. А точнее, после выхода из комы.

– Ты очень бледна. Хорошо себя чувствуешь? – Он берёт мои руки и начинает тереть их в своих ладонях. Он пытается их согреть. А они холоднее, чем ладони мертвеца.

– Всё хорошо, Антон Констан…

– Голова не кружится?

   Я отрицательно мотаю головой, устало вздыхая. Помимо истерики мне приходится бороться с чувством злости и раздражённости. Но опять-таки, внешне я всегда спокойна.

– Не тошнит?

   Иногда его волнение раздражает меня. Вот как сейчас – я готова его усыпить, только бы он не приставал ко мне со своими расспросами. Я даже не успеваю договорить его отчество до конца, как он обрушивает на меня вопросы – один за одним. А мне хочется, чтобы он оставил меня одну.

– Ты делаешь успехи. После аварии прошло без недели полгода, а память почти восстановилась. И даже безболезненно…

– Ещё бы, с таким настойчивым доктором я бы тоже на месте своей памяти лучше восстановилась! – Я с силой вытаскиваю свои ладони из его рук и отворачиваюсь. Вдох. Истерика ушла на второй план. Выдох. Подавляю в себе созревшую злость.

– Не замёрзла? – Он игнорирует мой совсем не дружелюбный тон. Привык уже к моему холоду внутри. Вот только холод снаружи его по-прежнему напрягает. Он спокойно продолжает: – Вероятно, уже пора вернуться в палату.

– Вот если вам вероятно и пора, то вы и возвр… – Я повышаю голос.

– О чём мы договаривались вчера? – Он опять перебивает меня, не позволив мне договорить.

   Я недовольно фыркаю, борясь с негодованием внутри.

– Я следую вашим советам, вы позволяете мне читать, – я устало пожимаю плечами и поднимаюсь со скамьи, медленными шажками возвращаюсь в свою угрюмую палату.

   Доктор следует за мной по пятам. Я благодарна ему хотя бы за то, что сейчас он молчит. Я устала от его постоянных расспросов и разговоров. Отвыкла чувствовать заботу в свой адрес. Её мне всегда дарили муж и сын. Я на ходу закрываю глаза и с опущенными веками захожу в палату.

   Он проводил меня прямо до кровати – чтобы убедиться, что я не вернусь в больничный парк.

– Приляг, – доктор поправляет плед на моих ногах.

   Я вздрагиваю от этих его действий – так всегда делал муж.

– Могу я почитать? – Спрашиваю я. Голос дрожит, но я придерживаюсь внешнего спокойствия. И пока мне это удаётся.

– Какую книгу подать?

– Я сама возьму.

– Ладно, – он с улыбкой пожимает плечами. – Сильно не напрягай глаза. Как почувствуешь усталость – поспи.

   Молча киваю, всё ещё борясь с яростью, которая уже созрела и готова вылиться на доктора. Он наконец-то оставляет меня одну.

Я достаю из-под подушки книгу по эзотерике. Пусть лучше он думает, что я развлекаю свой разум бульварными романами, чем знает, что на самом деле читаю. Кроме нужной литературы, вряд ли что-то поможет мне разобраться с тем, что происходит со мной. Во мне.

   После комы, в которой я пребывала 39 дней после аварии, мой внутренний мир расширился. Я потеряла мужа и сына, но приобрела способности. Это был сон, в котором у меня перед глазами пронеслись все мои прошлые жизни. Теперь я уверена – всё во Вселенной взаимосвязано и закономерно. Мы отвечаем не за ошибки наших предков – а за свои собственные ошибки, совершённые лет так триста тому назад, в одной из прошлых жизней. Мы возрождаемся каждые сто лет. Как феникс. Из пепла. А потом сами себя сжигаем.

   Теперь я знала, за какие ошибки наказана уже на протяжении трёх жизней. Я поняла, почему у меня третью жизнь подряд отбирают самое дорогое – моего маленького сыночка. Моего Ангелочка. Каждую свою новую жизнь я сама обрекала его на раннюю смерть. А он смотрел на меня оттуда, с небес, и улыбался. И даже не злился. Он просто ждал, когда я всё пойму.

   Три полных жизни мне понадобилось, чтобы всё осознать.

   Собирать себя по частичкам бывает сложно только в первый раз. В последующие разы – частицы, хоть и перепачканные в грязном клею, тянутся друг к другу, чувствуют ту часть, которая должна стоять рядом, притягивают её. Постепенно складывается изначальная картинка. И одно в ней не так, как должно быть – множество трещин и царапин. Это шрамы. Одни частички слишком стёрты и измотаны, иные выглядят как новые, а некоторые утеряны.

   Одно дело помнить каждый шрам на душе с детства, и совсем другое – вcпомнить все свои шрамы за все прожитые жизни.

   Я вспомнила свою прошлую жизнь. Я осознала свою ошибку. Но я не знала, как мне её исправить. Мне не от кого было ждать помощи. Не было ответов на мои вопросы. И понимания других для меня тоже не было. Я могла только молчать и делать наивные попытки самостоятельно во всём разобраться и всё исправить.

– Зои?.. – Я услышала тоненький голосок Агаты.

   Подобралась в темноте к решётке и протянула в щель свою руку, ладонью вверх.

   Агата ухватилась за мою ладонь.

– Зои… – Я уловила слёзы в её голосе. Она пыталась изо всех сил не расплакаться. Но тщетно. Всего минуту спустя она уже всхлипывала, содрогаясь вместе с моей рукой.

– Мне уже вынесен вердикт?