В его отсутствие Куликова вылечили, и Укустова жена все же ушла к нему.

Отслужив, Укустов вернулся домой. В праздник со своим отцом и детьми он пошел к обедне в Аржановскую церковь. Когда они возвращались домой, Куликов с его бывшей женой устроили им в леске засаду и выстрелили из ружья. Укустов с отцом были убиты, а дети убежали.

Кто-то из людей видел эту расправу и донес полиции. Куликова с Укустовой женой взяли и после суда сослали на вечное поселение в Сибирь.

На эту быль в 1909–1910 годах в станице Аржановской была сложена местная песня:

Про другой трагический случай, произошедший тоже в станице Аржановской, рассказал мне уроженец и старейший житель станицы Федосеевской Михаил Павлович Сеимов (1899 г. р.).

К сожалению, дальше слова он вспомнить не смог – боюсь, что эта песня безвозвратно канула в лету.

Наряду с убийством воровство у казаков тоже считалось самым последним делом, несмотря на веру в Бога, боязнь сибирской каторги, такого рода преступления в нашем крае все же случались. Вспоминает уроженка хутора Грушева Мария Александровна Апраксина (1927 г. р.).

«Моя бабушка – Федосья Андреевна Сиволобова, 1862 г. р., уроженкой была хутора Красного, попала в снохи в хутор Грушев за Степана Матвеевича Апраксина, по-уличному Дикий. Из ее рассказов помню, что соседями у них жили Дерябины (они же Блинковы). Воровливая была семья, так и приглядывали, у кого что плохо лежит. А нашу семью они обижали всю жизнь, даже несколько раз поджигали подворье. Один раз, говорила бабушка, сгорело все, даже наша старинная протяжная хата. Остались одни цыплята – расползлись по сибирькам, да курица собрала их и повела – с этого начали все наживать. А вместо сгоревшей хаты построили новый дом, тот, что впоследствии перенесли в Ольховку. Семья бабушки не знала, кто поджогами занимался. А когда заболела Дерябина бабка, родичи ее привезли попа, та и покаялась, что все она поджигала. А поп был в гостях у бабушки с Степаном Матвеевичем и все рассказал им.

Воровать Дерябины умели. Когда у них горела кухня, то с потолка с грохотом и звоном падали наворованные у соседей железки.

Дерябины обворовывали сколько раз и нас, говорила бабушка, и выслеживала она по следам воров, а заявить боялись, потому что они были, как звери. Но терпению однажды пришел конец. Как-то бабушка осталась одна дома с детьми. Дерябины опять пришли, с собой принесли лестницу, поставили ее к дому, прорезали косой дыру в соломенной крыше и залезли на потолок. Там было много привезенного с ярмарки добра: сахару, товару на обувь и еще чего-то много. Воры хотели все это забрать. Ломиком стали открывать лазку в кладовку, чтобы потом проникнуть в дом. Бабушка не спала и все слышала. Она оставила детей, открыла окно на крыльцо и хотела вылезти головой вперед, а потом одумалась – ведь сразу убьют по голове – и вылезла задом. Тут же стала кричать, звать на помощь, а потом побежала к соседям, мимо дыры в крыше. Кто-то прыгнул ей навстречу, бабушка говорила, что «я б удержала его, но побоялась – ведь их было двое». Она воров узнала – это были Дерябины. Прибежала к соседям – Федору Григорьевичу Апраксину (по-уличному Гришкины) и позвала их на помощь.

Когда же пришли, то воров уже не было, хотя добро на потолке они подтянули уже к дыре, но вынести ничего не успели.

Тут бабушка не вытерпела и подала в суд, там все рассказала, как Дерябины их обижали.

Суд Дерябиным-ворам был в станице Федосеевской, дали им по пять лет. А когда после суда вывели их, бабушка видела, как выглядели тогда арестанты: половина головы и половина бороды были побритые, а на спине зипуна была пришита серая арестантская латка.

Шло время. Отсидели Дерябины, вернулись. Жили опять так же, видно, в ком что есть, до самой смерти заложено. Но нас больше не трогали, а серчали. И надо же – какова судьба! – жизненные пути-дороги бабушки с Дерябиными пересеклись, и как! Когда в революцию все хуторяне уехали отступать, а только Дерябин-вор (теперь же дед) остался дома один и заболел тифом, бабушка сжалилась, ходила-ухаживала за ним, поила из ложечки, а он все грозил: «Убью тебя все равно!». И язык уж отнялся, бабушка льет ему воды в рот, а он кулаки сжимает, показывает: убью, на что бабушка ему отвечает: «Все, отбился». Не выжил он, тут вскоре и умер, а хоронить как раз вернулась его семья из отступа».

По словам другой уроженки хутора Грушева, моей бабушки Степаниды Дмитриевны Апраксиной (1883 г. р.), «при единоличной жизни у их хуторянина Егора Романовича Чикова однажды ночью пропали четыре пары быков и бугай и, несмотря на предпринятые поиски, вор (или воры) так и не были найдены».

Случались в нашем крае и избиения, кончавшиеся судами. Чаще всего потерпевшими у нас были иногородние. Для примера приведу воспоминания жителя хутора Ольховка Ивана Трофимовича Саломатина (1920 г. р.).

«Случай произошел в первых годах советской власти, во время дележки земли в степи поповским жителям. Получили свои участки часть казаков, ничего – молчат все. Дошел черед и до иногороднего Максима Евдокимовича Чебыкина. Тут многие казаки закричали: «Не давать ему земли!». Но все же отмерили – ведь власть-то была другая, советская. Казак Севастьян Никитич Сомов не вытерпел, подходит к нему и говорит: «Вот дали тебе земли и че ж ты ей будешь делать? Траву-сорняк разводить? – и опять взывает к казакам: – Не давать ему земли!» Чебыкин на это отвечает: «Нет, теперь земля моя. Хочу спашу, а хочу траву скошу – это мое дело». Услышав такое, Сомов разъярился: «Ах ты, хохлачья рожа, еще пахать казачью землю собираешься…» В руках у него был арапник и так им исхлестал Чебыкина, что живого места на нем не было – еле домой добрел. Но время было не матушка-старинушка. Чебыкины дочери-учительницы с избиением отца не смирились: подали жалобу в «мировой» суд, находившийся в Урюпинске. Знающие люди подсказали Сомову, что «ему за хохла грозит срок, каторжные работы». Дело принимало неожиданный оборот, чего Сомов никак не ожидал. Он трухнул не на шутку, и чтобы спастись, продал пару быков и «мировому» судье сунул взяток. Суд все же был, но Сомов, правда, не сидел, а еле-еле отделался каким-то штрафом».

В дореволюционной и послереволюционной экономике хуторов и станиц Захоперья важное место занимала торговля. Лавки купцов – «лавочников» были в каждой станице.

В станице Федосеевской самым известным считался магазин богатейшего московского купца Шалыгина, но сам он лишь доставлял товары, а приказчиками, или торгашами, у него были Шараповы. До революции, поднакопив деньжат, главный дядя Шарапов, по образному выражению уроженца хутора Филина Е. И. Чекменева, «запанкрутился», то есть сделался дурачком и не стал платить деньги купцу Шалыгину. Обеспокоенный этим, Шалыгин приехал из столицы, а люди говорят ему: твой приказчик умом тронулся, вон ходит по станице, сопли распустил. Никакие уговоры, угрозы отдать деньги и часть товара не действовали. Шалыгин было к его братьям-племянникам, а те говорят: «Мы его знать не знаем». Шалыгин возил Шарапова в Москву, там ему от кафтана отрезали полу и рукав и в таком виде провели по улицам. С такого действия позор с купца будто бы снимался.