После поспешного бегства с разъезда, передвижения по лесу фокусник выглядел до удивления боевито.

– Ступайте, но не сейчас, а как стемнеет – ночь будет союзником.

В сумерках Калинкин с Кацманом обошли стайку диких яблонь, миновали дубняк и увидели в низине хутор с десятком куреней.

Возле мельницы-водянки приторно запахло медом, отчего Калинкин зажмурился, вспомнив, как в детстве мать по праздникам пекла блины, поливала их янтарным медком.

У первого на пути скособоченного домишка под соломенной крышей на плетне сидел нахохлившийся петух, при виде людей замахал крыльями, но не закричал, тем самым не разбудил хутор.

– Схоронитесь, – приказал Калинкин фокуснику, вошел крадучись во двор и медленно двинулся к дому, где в окнах горел тусклый свет. Уже был возле крыльца, как из дома вышла старушка.

– Ктой-то шастает? Кого черт принес?

– Не разбойник, не убивец, – успокоил интендант. – Какая у вас власть?

Старушка подслеповато всмотрелась.

– Вчерась одна была, нонче другая.

Ответ не удовлетворил Калинкина:

– Красные в хуторе аль беляки? Со звездами на фуражках иль с погонами на плечах?

– Да кто их разберет. Армейцы и есть армейцы. При оружии и с конями, – прошамкала старушка. – Ко мне на постой дали трех, старшой сильно сурьезный, наказал кур прирезать и сварить, у суседей самогон прикупить. Деньги дал чудные, отродясь подобных не видела, колокола с пушками нарисованы.

Хозяйка куреня говорила о так называемых «колокольчиках», выпущенных Добровольческой армией.

Калинкин приблизился к старушке.

– Христом богом молю одарить шамовкой, без нее две городские дамочки дуба дадут. Сам я привычный к голодухе, на фронте порой несколько суток одни сухари жрал.

В голосе интенданта было столько неподдельной жалостности, что старушка сдалась.

– Погоди тут чуток, сейчас вынесу.

Старушка не успела вернуться в дом, как на крыльце вырос казак без сапог и гимнастерки. Почесывая голую грудь, нетвердо стоя на ногах, спросил:

– Тебя, старая, лишь за смертью посылать. С кем гутарила? Говорила до суседей пара шагов, а топчешься на месте.

Успевший юркнуть за поленницу, Калинкин сдержал дыхание.

– А это что еще за птица такая? – казак бросился к плетню, схватил за шиворот Кацмана. – Не шебуршись, не то мигом отправлю к праотцам!

Приподнятый над землей фокусник задергал ногами, пытаясь вырваться.

– Придушу, как куренка! Чего вынюхивал, высматривал, кого шу-кал? Кто сам будешь?

– Про-o-хожий, – залепетал Кацман.

Казак выругался:

– Знаем подобных прохожих, чуть зазеваешься, откроешь рот, мигом норовят облапошить, в карман залезут, прощай кошель с часами. Признавайся как на духу: надумал уворовать?

Кацман попытался освободиться, но все попытки были тщетны – казак держал крепко.

Калинкин за поленницей не мог простить себе, что оставил фокусника без присмотра. Сжал рукоятку маузера, но о стрельбе речь не могла идти, выстрел поднял бы на ноги весь хутор.

– Эхма, про обыск забыл! – крякнул казак. – Вдруг бомбу при себе держишь, – свободной рукой залез Кацману в карман и, к неописуемому удивлению, вытащил букет бумажных цветов. – Что за напасть? – Казак стал выворачивать карманы у задержанного, и из каждого на свет появлялись то длинная лента, то раскрывшийся зонт. – А чего в склянке? По цвету самогон.

– С вашего позволения, «адская жидкость», – признался фокусник.

– Отрава? А ну испробуй…

Кацман послушно вытащил из пузырька пробку, приложился губами к горлышку, чиркнул спичкой по коробку и выпустил изо рта огненную струю.

– Чур меня, чур! Изыди, сатана! – казак отпустил фокусника, начал истово креститься, пятиться в дом.

Увиденным был ошарашен и Калинкин. В иное время непременно попросил бы повторить трюк, но сейчас следовало спасать попавшего в переделку товарища, что и сделал, увлекая к калитке. Через огороды, увязая в грядках, они выбежали в проулок, оттуда спустились в балку и устремились к лесу. Стоило достичь опушки, как за спиной послышались беспорядочные выстрелы.

– Без толку беляки патроны переводят, – на бегу произнес интендант. – Не дали вражинам поспать… Ночь темная, нам на удачу. А лес, хотя и негуст, спрячет – ищи-свищи хоть до второго пришествия… Здорово вы казаку голову захмурили. На что я, стреляный воробей, а тоже оторопел, когда задышали огнем.

– Трюк довольно старый, – скромно признался Кацман. – Подобное придумали факиры в Индии. Будет время, продемонстрирую другие, такие же эффектные фокусы, вроде прокалывания спицей щеки.

Кацман бежал тяжело, дышал с хрипами, но Калинкин не позволял остановиться, передохнуть.

– Повезло, что выбрались живыми, худо, что возвращаемся с пустыми руками без провианта.

Ничего не говоря, фокусник вытянул из-за пазухи кружок домашней колбасы.

Глаза интенданта расширились:

– Откуда?

– Обыкновенная ловкость рук. На подводе было и сало, но не успел захватить.

– Стащили?

Кацман обиделся.

– В военное время подобная операция называется реквизицией или трофеем.

Калинкин понюхал трофей, от удовольствия зажмурился – колбаса издавала такой запах, что у интенданта закружилась голова, потекли слюнки.

Лишь только забрезжил ранний рассвет, Магура поднял бригаду. Прокладывал путь сквозь лес и радовался, что прошедшей ночью не лил дождь, иначе бы артисты промокли до нитки. Плохо лишь что, проведя на голой земле ночь (костер не жгли из предосторожности), женщины и Кацман с Петряевым изрядно озябли. «Как бы не приболели, особенно певец, который беспокоится о своем голосе. Надо почаще делать привалы – не привыкли артисты к походной жизни, пешим переходам».

Калинкин горевал об ином: «Из провианта остались краюха хлеба и кружок колбасы, слопают артисты, и станет нечем кормить».

Когда пересекли ручей, миновали пашню и вышли к проселочной дороге, хранящей следы колес, Петряев опустился на землю, закрыл голову руками и зарыдал, не стесняясь присутствия женщин.

– Что хотите со мной делайте – четвертуйте, вешайте, но дальше не сделаю ни шагу! Посмели насильно, не спрося согласия, забрать в свой комиссариат и тащат неизвестно куда!

Он стал жалким, волосы растрепались, прилипли ко лбу, по осунувшимся щекам потекли крупные слезы. Добжанская принялась успокаивать:

– Прекрасно вас понимаю, сочувствую, но прошу взять себя в руки, вспомните, что принадлежите к сильной половине человечества. Я с Людой благодарны комиссару за проведенную ночь на свежем воздухе, а не в духоте, в царстве мух. – Не надо паниковать, – попросила Людмила.

– Не распускайте нервишки, держите их в кулаке, – добавил интендант.

– Слезы не красят мужчину, – подвел итог Кацман.

Магура промолчал, не стал осуждать за проявленную слабость, уговаривать собраться с силами, подумал только: «Нет никакой гарантии, что следом за певцом не запаникуют другие, в первую очередь слабый пол. Еще одни сутки перехода, еще одна такая ночь, и случится настоящий бунт».

Солнце оторвалось от горизонта, когда впереди в ложбине появилась утопающая в садах, раскинувшаяся у Хопра станица с белокаменной церковью.

Возле реки паслось стадо коров, пощипывали траву стреноженные кони – пастуха было не видно, то ли бросил домашний скот, то ли уснул под кустом. Все вокруг выглядело удивительно мирно, навевало покой, казалось, междоусобная война обошла стороной казачье поселение, осталась далеко-далеко…

Магура отдал интенданту кобуру, маузер засунул за ремень.

– Оставляю за старшего.

Не прощаясь, широким шагом двинулся к выкошенному лугу. Спустился в леваду, миновал погост с покосившимися крестами и вышел к Хопру, где на коряге с удочкой, не отрывая взгляда от поплавка, сидел конопатый мальчишка.

– Клюет?

Юный рыбак промолчал.

– Какая рыба идет на крючок? – не отставал Магура и получил ответ:

– Мелкота, кошке не хватит на обед.