– Да, был. Моим словам доверяли миллионы людей. И ты должна мне доверять.

В этот момент за окном стало заметно темнее. Видимо, миновали какой-то подмосковный городишко и въехали в совершенно неосвещаемую полосу дачных посёлков. Из-за двери послышался голос проводницы:

– Санитарная зона кончилась. Туалеты открыты. Можно идти умываться.

– Наверное, пора укладываться, – сказал Александр. – Начнём с верха. Кто у нас наверху?

– Я, – бодро отозвалась Виктория.

– Тогда вперёд, на санобработку.

Пока соседка отсутствовала, он переоделся в пижаму и достал из чемодана туалетные принадлежности. Среди них и мыло, и полотенце, и даже туалетная бумага: казённое имущество ещё с советских времён вызывало у него брезгливое чувство, хотя в последнее время оно стало заметно лучше.

Вернувшаяся Виктория быстро, без помощи лестницы, взгромоздилась на верхнюю полку, где ей и в самом деле было удобней.

– Можно, я почитаю на ночь? – спросила она.

– Конечно. Мне это нравится вдвойне: во-первых, тогда смогу заняться тем же и я. Во-вторых, приятно встретить родственную душу, особенно среди современной молодёжи, не очень-то жалующей вниманием книги. Ты что читаешь?

Задавая этот вопрос, он внутренне сжался, ожидая услышать не вызывающее его уважения имя: ведь придётся признаться в невежестве – по-иному новое поколение и не воспринимает упорное нежелание старших знакомиться с современной белибердой. Ответ его удивил и порадовал:

– Бориса Васильева. «Глухомань» называется.

Этого автора он любил. И как писателя и как человека. Вышедший сравнительно недавно роман ему тоже нравился, хотя веяло от него полной безысходностью. Не мудрено, что угодливая и продажная критика его просто замолчала, словно не выплёскивал именитый мастер свою боль на книжные страницы. О всяких постмодернистских поделках трубят день и ночь, а серьёзного произведения не замечают. Ничего не поделаешь, вырвавшийся из бутылки джинн дилетантизма властвует теперь везде!

– И как тебе книга?

Вопрос он задавал провокационный: произнесёт она или нет слово «нормально», звучащее из уст современного человека в девяноста девяти случаях из ста?

– Здорово. Всё очень жизненно. И герой смелый. Настоящий мужчина. Надо же! Девица явно не безнадёжна.

– А что ещё ты читала у Васильева?

– «А зори здесь тихие». Это мы в школе проходили. «Завтра была война». Мне очень понравилось. Решила теперь посмотреть, как он о наших днях напишет.

– Что ж, молодец, что такой серьёзной литературой интересуешься, – похвалил её Александр и отправился умываться.

Понятно теперь, почему у неё правильная взрослая речь. Всё-таки как много зависит от книг! Все мы слышим на улице сплошной мат и неандертальское мычание косноязычной толпы, но продолжаем изъясняться на языке Пушкина и Бунина. Видно, потому, что много читаем. Телевидение теперь культуры речи не прививает, скорее, наоборот. Там уже значение слов стали путать. Недавно назвали неприкасаемым одного важного сановника. Совсем одурели: неприкасаемые – это самая низшая каста. А рекламу послушать – вообще волосы на голове дыбом встанут. Одна передача достойная была – беседы с Солженицыным – и ту с эфира сняли. Да, дали тогда маху с отменой цензуры! Отменять надо, но только политическую. Лингвистическую нужно обязательно оставлять. Ради сохранения культуры. Даже понятие в русском языке есть такое – нецензурное слово. Теперь получается – все цензурные. А манеры, интонации… Кого копирует сегодняшняя молодёжь? Конечно же, героев телеэкрана. А там – плебс густопсовый над русским языком издевается. Стремились к торжеству свободы – получили торжество Эллочки-людоедки. Попробуй сыграй её сейчас, чтобы авторский гротеск подчеркнуть, – на современном языковом фоне и не получится!

Когда Александр, выстояв очередь и неторопливо совершив все привычные процедуры, возвратился в купе, Виктория по-прежнему читала. Горел верхний свет. Он улёгся головой к двери (в поездах его вечно продувало из окна) и открыл книгу. Первый же вонзившийся в глаза абзац заставил внутренне содрогнуться:

«Он смотрел на её талию, на то самое узкое место, от которого фалдами ниспадала юбка. И он вспомнил её всю, нагую, и как его руки эту талию обнимали. И сейчас же в мгновенном озарении увидал её в образе стеклянных песочных часов, заключавших в себе время, словно струйку песка или каменной пыли, мельчайших частиц бытия, всего бывшего и будущего. В ней теперь поселилось всё его время: в этом тонком округлом русле, нежно-яростно стесняясь вместе – его прошлое и грядущее!.. Ему вспомнился странный языковой факт: “талия”по-итальянски будет “vita”, также как “жизнь”…»

– Скажи, Виктория, а как тебя дома зовут, каким уменьшительным именем? – решил вдруг спросить Александр.

– Кто как: мама – Викой, папа – Витей, а бабушка – Витой.

– Последнее мне нравится больше, – с радостным возбуждением заключил он. – Я тоже буду обращаться к тебе так.

– Хорошо, – сказала девушка, зевнула и захлопнула книгу. – Я кончила, а вы можете продолжать.

До конца очередной главы оставалась ровно страница. Начинать новую не имело смысла. Не хотелось светом верхней лампы мешать ребёнку переселяться в царство Морфея. Да и было над чем поразмышлять в темноте.

Ведь через несколько часов – а во сне они составят одно мгновенье – он впервые окажется в местах, где должен был родиться, расти и, может быть, жить до сих пор, если бы не вмешался смерч истории, разметавший людей по земле в хаотическом порядке. Видно, хаос этот длится и поныне, раз только теперь едет он на родину предков, такую близкую и такую далёкую.

Надо приготовиться к необычному свиданию с прошлым, собраться с мыслями, продумать каждое слово. Так он и замышлял в суете московских будней, не оставлявшей времени для раздумий: настроиться на нужный лад по дороге, в поезде, где всё равно долго-долго не сможет уснуть.

И вот настал тот самый момент. Но в голову почему-то лезет только она, маленькая стройная девчушка, посапывающая на верхней полке.

Неужели за одни сутки могут произойти две такие разные и такие важные встречи?

Уснул он лишь после того, как во время долгой стоянки вдоволь налюбовался из окна видом вокзала в Орле, откуда поезд, сменив строгий курс на юг, свернул слегка в сторону новой западной границы России. Но так до последней минуты и не смог избавиться от мыслей о случайно (или вовсе не случайно) подвернувшейся ему в пути девушке со столь многозначительным именем.

В первый мартовский день Петька Мотыга, никогда прежде не бывавший в Москве, решил походить по лавкам иноземных гостей. Дело государственное сделано, теперь можно и о хозяйстве подумать. Многие из выборных, бывшие с ним на Соборе, уже вовсю полнили свои домы разным диковинным товаром, а он всё глазел по сторонам, дивясь благолепию Белокаменной. Одно чудо на другом! И Царь-пушка, отлитая при последнем из Рюриковичей, когда сам он ещё пешком под стол ходил. И Иван Великий, достроенный совсем недавно, перед самым началом многолетней смуты, Борисом Годуновым. Даже не верилось, что от земли до купола колокольни аж целых сто аршинов ввысь!

Однако мечтам его не суждено было сбыться.

Сразу после утренней молитвы к нему подошёл келарь Троице-Сергиева монастыря отец Авраамий Палицын и грозно предупредил:

– Закончишь трапезу и тут же ступай в Грановитую палату.

Зачем, не объяснил.

В Грановитую так в Грановитую.

А там уже все главные бояре. Верховодит, как обычно, князь Фёдор Иванович Мстиславский. Одесную князь Иван Михайлович Воротынский, ошуюю боярин Иван Никитич Романов. Неслыханное дело: место-то издавна князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого! Да только времена ныне другие: как-никак Иван Никитич новому царю – родной дядя.

Усадили Мотыгу с такими же выборными от городов, на самую дальнюю лавку. Было их среди родословных людей всего ничего: по пальцам пересчитать можно.