Едва забрезжил рассвет, все, не сговариваясь, поторопились продолжить путь. Немцы наперебой предлагали нести меня: явно вчерашний подвиг Фрица не давал им покоя. Пришлось напомнить, что я выросла в горах, и пояснить, что вчера я была утомлена прежде всего участием в длительной церемонии и подъёмом по бесконечной лестнице.

Дилемма не давала мне покоя: как могли эти добрые, отзывчивые, очень вежливые люди быть вместе с тем жестокими, безжалостными врагами? Как им удаётся, умея любить своих близких, детей, друзей, в то же время остальных людей и за людей-то не считать, одобрять жестокости, зверства, приветствовать несправедливую войну? Может, конкретно эти мирные исследователи составляют исключение из фашистских правил? Да только они же с такой алчной радостью говорили об оккупации Кавказа…

Пока я пыталась уложить в голове вещи, которые считала несовместимыми, мы очутились уже почти у подножия той горы, на снежной вершине которой провели прошлый день. Внезапно кто-то из отряда замер и первым принялся вглядываться в небо. Все последовали примеру. Далёкий гул моторов! Чёрные точки над невысоким хребтом вдали.

Точки превратились в кресты, и стало видно, что летят, низко гудя, два крупных пузатых самолёта, а их сопровождает целая эскадрилья машин помельче, в которых я узнала «юнкерсы». Самолёты снижались. Казалось, они цепко вглядываются в равнину, выбирая самое подходящее место для посадки.

В нараставшем гуле «юнкерсов» ожили чёрные ночи прифронтовой Москвы. И вопрос по поводу добрых немцев, не ведающих о войне, резко перестал меня беспокоить.

Самолёты, примерившись к месту посадки, пошли на круг. Продолжая шагать вперёд, мы потеряли их из виду за кустами и камнями. К моменту, когда мы вышли на равнину, последний из эскадрильи уже подрулил и глушил мотор.

Затем обнаружилось, что караван со всеми вещами экспедиции и подарками лам, который выдвинулся в путь вчера одновременно с нашей процессией, уже прибыл на место и ожидал нас. Началась погрузка. Один громадный «хейнкель» должен был принять лам с их поклажей и частью вещей экспедиции. Другой принял в своё толстое чрево остальные вещи и весь немецкий отряд, включая меня. Бомбардировщики же снабдили «хейнкели» дополнительным запасом топлива, который специально для этого несли. Вся кавалькада стартовала, как выяснилось, из Бирмы, оккупированной дружественными фашистам японцами. На Кавказ полетят только транспортники – рекордно высотным и дальним маршрутом. Для этого штучную модификацию машины, предназначенную именно для рекордов, ещё больше усовершенствовали. Салон был оборудован так, чтобы чувствовать себя относительно комфортно на высоте нескольких тысяч метров, иными словами, не замёрзнуть насмерть и свободно дышать. Однако кислородные маски всё же имелись, и без них в этом перелёте не обошлось.

Полёт на самолёте превратился в огромное разочарование.

Я ждала этого момента с нетерпением и трепетом: сейчас увижу горы и долины, землю и реки с невообразимой высоты! Но, едва завидев издалека чёрное чудовище, заподозрила неладное. Окон-то в этой громадине не было! За исключением стеклянного фонаря кабины.

Залезать по узкой лесенке на крыло, а далее – сквозь низкое закруглённое отверстие в металлическом корпусе – внутрь здоровенной туши самолётища было неудобно и страшно, как будто меня опять запихивали в сундук! Внутри оказалось дико тесно от вещей и людей. Тускло светили лампы. Мне отвели довольно удобное место на каких-то мягких тюках; можно и отдохнуть, и с комфортом поспать. Я, выяснив, где в самолёте что находится, искренне посетовала, что надеялась увидеть землю, как видят её птицы. Мне объяснили, что заходить посторонним в кабину во время пилотирования строго воспрещено, но всё же похлопотали за меня перед пилотом. Тот лично обратился ко мне с забавно подчёркнутым уважением – как к маленькому ребёнку:

– Я скажу, когда будет можно, и вы зайдёте, Хайке. Не прощу себе, если вы не увидите землю и море сверху и не заболеете небом!

В металлическом «мешке» было душно и невероятно тоскливо. Все, кроме одной, лампы погасили. Безвыходная темнота давила. Потом – страшный грохот и нарастающая вибрация. Конец света!

К счастью, пилот не забыл обещания, но прошла целая тягостная вечность, прежде чем меня пригласили в кабину. Удивительное ощущение – когда горные пики под тобой кажутся игрушечными и подёрнуты таинственной дымкой, когда облака проплывают внизу – более объёмные и выразительные, чем горы, а небесная синева – гуще краски в тюбике художника, плотнее шёлка. Белые вершины и бурые хребты уходят чередой под крыло, а на них неумолимо наплывает зелень, подёрнутая ещё более густой дымкой, перевитая бледными лентами – голубыми, жёлтыми, бурыми. А на смену зелени плывёт пустота. Сплошное голубое марево. Неужели мы так высоко забрались, что земли теперь не видно вовсе?!

– Под нами вода, дитя. Много воды. Это море.

Самолёт лёг на крыло. Показались извилистые очертания береговой линии. Стало видно, что море, как муар, переливается изгибающимися полосами разного цвета и разной яркости. Есть бирюзовые, бледно-голубые, синие, ультрамариновые, фиолетовые, но всё смягчено, приглушено неизменной белёсой дымкой.

У меня внезапно сжалось сердце. Вспомнился разговор с товарищем Бродовым в замороженной горной долине – прощальный лёгкий разговор о цвете южных морей.

Мгновения настоящего – зрячего – полёта оказались краткими; пришлось вернуться в душное чрево нашего летучего кита. Дальше я беспокойно дремала на тюках, слушала разговоры немцев, сонное сопение и похрапывание.

Беспосадочный перелёт на Кавказ, должно быть, бил многие рекорды дальности, высоты и нагрузки. Он всех измотал страшно. Я больше не просилась в кабину, но обо мне не забыли и на минуточку приглашали туда ещё пару раз. Каждый раз я как будто делала шаг в другой мир!.. Вот куда я отправлюсь летать, когда в следующий раз выйду из тела: на высоту нескольких тысяч метров!..

Остальные долгие, мучительные часы, в которые можно было лежать, сидеть, ходить, оставаясь при этом в душной, вонючей, промёрзшей мышеловке, я имела возможность беспрепятственно прощупывать ценное содержимое поклажи: и рукописи, и реликвии, и другие подарки лам рейху. Старалась вовсю, препятствий не встречала: никто информацию не закрывал, да и за мной никто не наблюдал исподтишка. Однако продуктивными мои усилия не назовёшь. Одно дело – когда во время учёбы к тебе подносят единственный предмет, довольно простой, и ты, не глядя, мысленно рисуешь его образ. Совсем другое – когда масса знакомых и незнакомых предметов свалена в кучу. Одно дело – определить смысл фразы, которую медленно и многократно повторяет про себя чтец, другое – стараться мысленно разгадать содержание старинного манускрипта на незнакомом языке!

Из того, что увиделось чётко, была огромная, сложная мандала с трёхлучевой свастикой в центре. Глухой синий цвет основы. Чопорная, сухая, рациональная – европеизированная какая-то. Должно быть, её создавали специально для фашистов. Казалось, если умелому человеку на неё медитировать, то сами собой начнут вставать из-под земли военные заводы и фабрики и всякие стучащие шестернями механизмы.

Рукописи хранили слишком вычурную информацию. Они были не древними подлинниками, а свежими списками. Но энергетику несли сильную. Я видела механизмы, летательные аппараты. Всё это было основано на применении тонких энергий и сконструировано с использованием разных энергополей. Вся эта псевдотехника имела лёгкую, чистую, хорошо структурированную энергию. Даже если фашисты попытаются сварганить нечто подобное, у них не заработает – точно! Потому что они страшно тяжеловесные.

Подобрав кое-какую информацию, я стала прикидывать, в каком виде лучше передать её нашим и какого подтверждения запросить. Словом, занялась всякими техническими вопросами.

Самолёт то вибрировал, норовя рассыпаться по винтику, то будто в яму падал, то, наоборот, вдруг с натугой тянул вверх – так, что меня вдавливало в мой персональный мягкий тючок. Все относились к таким эволюциям воздушного судна как к должному, потому беспокоиться не приходилось. Порой мы забирались так высоко, что в ход шли кислородные маски, но пользовались ими мало в целях экономии. От перепада давления у кого-то пошла кровь из ушей. У меня уши заложило, и тяжело, будто молотом, колотило в голове. К счастью, довольно скоро самолёт снизился. От духоты есть не хотелось, но холод – такой, что зуб на зуб не попадал! – заставил подбросить в организм топлива. Спустя несколько часов почти всех сморил сон.