Элиза пожала плечами, удерживая на лице маску безразличия, но ее сестры хорошо знали, что прячется под ней.

– Может быть, надень ты сегодня что-нибудь более модное, тебе удалось бы привлечь его внимание, – сказала Пегги с хитринкой.

– И зачем мне это нужно? – возразила Элиза.

– Как любит говорить мама, на мед пчелы летят охотнее, чем на уксус, – отметила Пегги, напомнив о постоянных намеках матери на необходимость выбора подходящей партии – и как можно скорее.

– Да ладно, Пег, – отмахнулась Элиза, закатив глаза. – У меня нет никакого особого интереса к полковнику Гамильтону, просто банальное любопытство.

– Как скажешь, – согласилась Пегги, совсем не убежденная этими возражениями.

Ей не удастся скрыть свои чувства от сестер, поняла Элиза. Они знали ее слишком хорошо.

– Пег права, сегодня ты могла бы и постараться, – проворчала Анжелика. – Большинство девушек были бы счастливы иметь такую же фигуру. Так что тебе, по крайней мере, следует ее время от времени демонстрировать.

– Может, и так, – не стала спорить Элиза. – Но зачем стараться, если никто не посмотрит на меня, пока вы двое в зале?

Вопрос был задан искренне, без малейшего намека на ревность. Элиза гордилась сестрами-красавицами, а вот сама предпочитала прятаться в их тени.

– Ох, Элиза, отсутствие тщеславия – это, конечно, добродетель, но когда-нибудь ты должна будешь позволить нам помочь тебе засиять, – заметила Анжелика.

В отличие от этого спевшегося дуэта, Элизу не особо привлекала новая мода на утягивание талий, кринолины, напудренные декольте и высокие парики. Лишь месяц назад, отметив свое девятнадцатилетие, она начала носить простые платья насыщенного розового (который, кстати, изумительно подчеркивал ее цвет лица) или светло-голубого цвета (придававшего ее темным глазам еще большую яркость), с квадратным вырезом, скромно отделанным кружевом, чья прозрачность не столько скрывала интригующую ложбинку, сколько привлекала более пристальное внимание. Ее каштановые локоны, темнее, чем у Анжелики, но светлее, чем у Пегги, никогда не были украшены ничем сложнее чепчика, а обычно и вовсе заплетались в две косы и закреплялись кольцами, однако подчеркивая нежный овал лица и делая ее еще милее. Все это говорило о том, что, хоть Элиза и казалась, по выражению собственной матери, «излишне рассудительной», мнение молодых людей о ее внешности было для нее небезразлично.

Элиза проворчала:

– Я хочу, чтобы человеку понравилась я сама, а не мой гардероб.

– Красивая одежда – как яркие лепестки у цветка. Они указывают пчеле, куда садиться. А вот после этого пчела интересуется тем, что внутри, – заявила Пегги, снова цитируя мать.

Элиза закатила глаза.

– Я это слышала. В любом случае вам двоим пора в дом, готовиться, время уже позднее. Я схожу к ван Брукам за остатками тканей.

– Возвращайся поскорей, – велела Анжелика. – Времени у тебя немного, гости вот-вот начнут съезжаться – оглянуться не успеешь.

Уже сбегая с холма, Элиза крикнула в ответ:

– Хорошо!

Комната Элизы и коридор в особняке Скайлеров, Олбани, штат Нью-Йорк

Ноябрь 1777 года

Элиза вернулась почти час спустя. Она пристроила последний рулон ткани в штабель у стены и прокралась в дом, оставшись незамеченной никем, кроме помощника садовника, граблями разравнивающего гравий на дорожках, и работницы, идущей из кухни в северном крыле с подносом, полным закусок. По лестнице туда-сюда сновали с полдюжины слуг, но ей удалось не попасться на глаза ни членам семьи, ни, того хуже, гостям.

Крадучись, она миновала холл, и тут из детской выглянул светловолосый мальчик.

– Ты опаздываешь.

– Мама знает? – спросила Элиза у брата.

Джон Брэдстрит Скайлер, двенадцати лет, мрачно кивнул. Было решено, что будущий наследник слишком юн для балов. Обиженный на то, что его вместо взрослых развлечений отправили к малышам в детскую, он не скрывал недовольства беспечностью Элизы.

Филипп Иеремия, девяти лет, потеснил брата в проеме двери и потянул Элизу за юбки, приглашая поиграть. Четырехлетняя Ренсселер, ликуя, протянула к ней липкие от меда ручонки. Малютка Корнелия гулила на руках у няни, желая присоединиться к веселью.

Элиза рассмеялась, взяла младшую сестру на руки и расцеловала в обе щеки.

– У меня все платье теперь будет липким из-за вас, – сказала она детям, которые кружили вокруг нее. – Ну хорошо, быстро пробежимся по комнате один разочек. Поймайте меня, если сможете!

В детской она была любимой гостьей, поскольку единственная из старших сестер не чуралась повозиться с младшими на ковре или сыграть в догонялки. И теперь она, к радости ребят, разочек оббежала с ними вокруг камина в детской, прежде чем кинуться наверх и нырнуть в свою комнату, единственную в доме, где все еще не горел свет. Но и здесь Дот уже зажигала свечи в канделябрах на стенах и письменном столе.

Элиза рухнула прямо в середину кровати, не задев ни одного из столбиков балдахина.

– Я справилась!

– Мисс Элиза, постыдились бы, – пожурила ее Дот.

Крепко сбитая женщина среднего возраста, Дот когда-то была кормилицей сестер, и многие годы близости к подопечным позволяли горничной держать себя с ними достаточно – можно даже сказать, излишне – вольно.

– Ваши сестры уже готовы, а вы выглядите так, словно весь день носились по полям. – Она распахнула гардероб и зарылась в ворох висящей внутри одежды. – У нас мало времени!

И только тогда Элиза заметила стоящий в углу комнаты манекен, облаченный в бальное платье. У нее перехватило дыхание. Платье – глубокого винного цвета с нежно-зелеными нижними юбками из парчи – было безусловно роскошным. Однако сейчас его широкие юбки нелепо обвисли без поддержки кринолина, который Дот, как раз закончившая поиски в гардеробе, держала в руках.

Элиза изо всех сил пыталась разобраться в хитросплетении обручей и лент кринолина, напоминающего, скорее, конскую сбрую, нежели деталь дамского наряда.

– Но я же говорила маме, что не хочу вычурное платье, – простонала она. – Нам, в тылу, не следует наряжаться как павлины, когда солдаты, сражающиеся за нашу свободу, одеты в лохмотья.

Дот пожала плечами.

– Но платье-то уже здесь. И вы не просили вашу мать шить его. – Женщина тут же сдавленно хихикнула. – К тому же вряд ли наши мальчики надели бы такое в бой.

Элиза нахмурилась, не желая признавать поражение.

– Это неправильно. Целый год я убеждала всех дам Олбани тратить меньше на свои наряды, чтобы собрать денег на нужды армии. И если сегодня надену-таки дорогое платье, они признают меня лицемеркой.

– А если вы его не наденете, – вставила Дот, – мать вас живьем съест. – Тут она схватила свободный конец ленты, стягивающей лиф платья Элизы, и резко дернула.

Девушка скользнула с кровати, подальше от горничной.

– И этот оттенок намного, намного ярче, чем допустимо при моем цвете лица. Я буду похожа на перезревший персик.

– Немного пудры – и готово, – практично заметила Дот, снова взявшись за ленты лифа.

Элизу уже трясло от злости.

– Мама – такой манипулятор! Она же знает, что это противоречит всем моим принципам! И ей не следовало тратить столько денег на платье, когда финансы семьи находятся в столь плачевном состоянии.

Дот спрятала улыбку, которую Элиза и так вряд ли бы заметила, поскольку не сводила глаз с платья.

– Не надевайте его ради матери. Наденьте ради полковника Гамильтона, – поддразнила горничная.

Дот, похоже, слишком много времени потратила на болтовню с Пегги.

Элиза с трудом подавила желание огрызнуться. Ей не было никакого дела до того, что подумает о ней этот прославленный военный, как, впрочем, и любой другой мужчина. Она отдавала предпочтение удобству, а не показной роскоши.

– Но, мисс Элиза… – взмолилась Дот. – Ваша мать…

– Хорошо, хорошо! Я надену его, – сказала девушка так обреченно, словно соглашалась провести день с тетушкой Ренсселер, старой девой, столь набожной, что всем другим занятиям предпочитала многочасовые чтения Библии вслух, и столь глухой, что ее племянницы срывали голоса во время этих бесконечных чтений. Дело в том, что Элиза прекрасно знала – не надень она это платье, гнев миссис Скайлер падет на Дот.