– И не забудьте вернуть аванс издателю, – добавила врач.

Джонс, ни словом не обмолвившийся об авансе, был поражен ее проницательностью, однако наотрез отказался иметь хоть что-то общее с карьерой садовода.

– Когда я был мальчиком, – объяснил он, – у моего отца был приусадебный участок. Вы знаете, что это такое?

Маленькая женщина кивнула.

– Так вот, каждую Страстную пятницу, – продолжил Джонс, – отец с раннего утра тащил меня в огород и заставлял бросать картофелины в ямки, которые он проделывал с помощью лункокопателя. После моего пятнадцатилетия эта обязанность автоматически перешла к младшему брату, но с тех пор я поклялся никогда не брать в руки садовый инструмент.

– В таком случае, – произнесла доктор, – возьмите подержанную машину, отправляйтесь в путь и не останавливайтесь до тех пор, пока не найдете какую-нибудь приятную и уединенную деревню. Станьте частью местного общества. Изучайте ее жителей, но ничего не пишите. Любите их. Враждуйте с ними. Заведите тяжбу. Играйте в лапту.

– Но как же моя книга?! – воскликнул Джонс. – По договору я должен закончить ее через два месяца. Я не могу подвести издателя. Мне позарез нужно написать книгу к сентябрю.

– Хорошо, – кивнула психоаналитик и вернула ему чек. – Сочиняйте дальше. Но не просите меня помочь, когда вас отправят в сумасшедший дом.

Джонс написал издателю, вернул ему аванс, выписал еще один чек жуткой рептилии-врачихе, запер свою квартиру, выкатил из гаража обшарпанный автомобиль и отправился на поиски деревни. Три месяца спустя он осел в Саксон-Уолл. Это был тихий, неопрятный и захолустный поселок. Он располагался вдалеке от больших дорог и, кажется, мало заботился о том, что люди, предпочитающие удобства благочестию, называют цивилизацией и прогрессом. От неказистых ферм разило силосом и хлевом, мрачные жители смотрели исподлобья, уродливые домики валились набок, а у местного трактира было странное название. Всего этого оказалось достаточно, чтобы Джонс выделил Саксон-Уолл среди прочих деревушек и решил остаться здесь на долгий срок.

– Не хуже всякой другой, чтобы подлечить расстроенные нервы, – пробормотал он себе под нос, выходя из машины перед «Долговязым парнем».

За большой кружкой пива – лучшего, чем все, что он пил за эти годы, – Джонс прощупал почву насчет того, можно ли снять домик на лето.

– Легко, – ответил хозяин. – Я скажу Бердси, чтобы он попросил съехать матушку Флюк. Она не платила за аренду уже три или четыре месяца.

– Ну а если заплатит? – спросил добросердечный Джонс.

– Кто, матушка Флюк? Можете не беспокоиться. Я скажу Бердси, чтобы он переселил ее в тот маленький домик, который построили для бармена, когда он женился, перед тем как отправиться на фронт. У меня-то самого бармена нет, да он мне и не нужен. По правде говоря, это не дом, а просто развалюха – никто им сто лет не занимался, – но матушка Флюк в любом случае не протянет долго, так что ей без разницы. Я скажу Бердси, чтобы он накинул вам за аренду пару шиллингов, а со старухи не возьму ни цента. Потом я договорюсь с Бердси, и все будут довольны.

Джонс, оценив моральные и финансовые тонкости этой сделки, допил пиво и кивнул. Пресловутого Бердси он так и не увидел, но к концу дня они утрясли все детали, в том числе – что именно из обстановки дома миссис Флюк оставит Джонсу, а что перевезет в новое жилище, расположенное чуть дальше по улице. Джонс даже помог выселенной им старушке погрузить пожитки на две ручные тележки, предоставленные, соответственно, ее дочерью, миссис Пэшен, и ее соседкой, миссис Пайк. Правда, с самой миссис Флюк он не увиделся, поскольку она заранее отбыла в свой новый дом, чтобы на месте распределить перевезенное добро. Миссис Пэшен слегка успокоила взыгравшую совесть Джонса, заметив, что ее мать «будет только рада держаться подальше от Бердси, который каждый понедельник является к ней за арендной платой, и как раз в тот момент, когда у нее в ведре кипит белье, а печь требует растопки!»

Семья Пэшен оказалась его ближайшими соседями. Они знали про аэропланы, но никогда не видели автобусов и считали, что беспроводной телеграф и пылесосы противоречат воле Божьей. Вообще, о том, чего хочет или не хочет Создатель, местные жители, как обнаружил Джонс, имели самые подробные и безошибочные сведения.

На второй день он телеграфировал в Лондон с просьбой выслать ему новую кровать и кое-какие хозяйственные мелочи, после чего начал осваивать свой дом. Джонс снова попытался писать книгу, но это было бесполезно. Он был полностью истощен. Кроме того, его охватила тревога. В конце концов Джонс отложил материалы в сторону, спрятал пишущую машинку под кроватью и стал ежедневно совершать прогулки и изучать местность, стараясь не думать о работе и надеясь, что новые идеи возникнут сами, если он не будет на них зацикливаться.

Окрестности деревни не представляли собой ничего примечательного, хотя и выглядели приятно. Его любимый маршрут проходил по болотистым лугам у подножия холма Гутрум-Даун и дальше по зеленым склонам, сплошь поросшим вереском и бурлившим мелкими ручьями.

В траве часто попадались гадюки и медяницы. Эти твари, как скоро выяснил Джонс, наводили ужас на местных жителей, кроме матушки Флюк, которая, если верить слухам, заставляла их плясать на кончиках хвостов при лунном свете и даже составлять своими телами имена темных духов, корчась на земле во время ночных шабашей.

Поговаривали также, будто миссис Флюк посещал сам дьявол и заключил с ней договор в том самом доме, где жил теперь Джонс. Писатель нашел это довольно любопытным, хотя в самом домике, чистом и хорошо ухоженном, с видом на сельские поля, не было ничего мрачного и зловещего. Что касается миссис Флюк, то, судя по рассказам ее дочери, это была бедная, честная и достойная старушка, которую почем зря оклеветали злые языки.

– А вы подождите, пока они поссорятся, – посоветовала ему соседка, бесхитростная миссис Пайк.

Тихая и опрятная миссис Пайк страдала косоглазием, но, если не считать этого недостатка и ее очаровательного сына, белокурого паренька лет девяти или десяти, худосочного и более умного, чем оба его родителя, Джонс не видел в ней ничего примечательного. В знак своего расположения миссис Пайк присылала ему мальчика с овощами из собственного огорода. Джонс, обожавший зелень и бобы, отвечал ей шоколадом и бананами из местной лавки. Но когда попытался заплатить за зелень, миссис Пайк расплакалась.

Вскоре ее постоянное внимание стало напоминать льстивое угодничество, хотя и не столь навязчивое, чтобы раздражать. Видимо, самое большее, на что она надеялась, это увидеть, как Джонс приподнимет шляпу, встретившись с ней на деревенской улице. А такое случалось часто, если он выбирал маршрут через деревню в сторону большого поместья с парком. Джонс пытался выяснить историю этого особняка – похоже, в нем уже давно никто не жил, кроме сторожа, – но жители Саксон-Уолл отличались редкой и по мнению Джонса, любившего собирать разные истории, возмутительной скрытностью. Ему сказали, что это Неот-Хаус, и больше ничего.

Постепенно его желание писать книгу стало угасать. Джонс больше не вытаскивал ее по два раза за день, чтобы, тяжело вздохнув, убрать обратно. Он рано ложился и хорошо спал. Никогда еще у него не было такой мирной и спокойной жизни. Джонс жил очень экономно и почти не тратил денег. Письма к нему не приходили: никто не знал его нового адреса, кроме жены, уже скучавшей в Ницце, и сотрудников магазина, которые отправили ему кровать и другие вещи. Издатель тщетно звонил ему в лондонскую квартиру. Наконец он перестал быть Ганнибалом Джонсом, автором бестселлеров, не выносившим собственные книги, и стал просто мистером Джонсом из Саксон-Уолл, абсолютно безвестным, но счастливым.