— А ну-ка, ну-ка, спой что-нибудь, — сказал Крендель и, подойдя к трубе, где горела свеча, уселся на дымоходе.
Артист принял позу певца, выпятил живот и заголосил что было силы:
Позабыт, позаброшен
С молодых ранних лет,
Я остался сирото-ою,
Счастья-доли мне нет…
— Стой, стой! Заткнись! — заорал вдруг, выходя из себя, Крендель. — Что вы все, черт вас побери, одну и ту же песню поете? Хотелось какую-нибудь новую песню послушать, а он все про то же! Ты что, никаких других песен не знаешь?
— Так это же самая жалостливая, — сказал Артист. — Я как войду в вагон, как завою, так все только сморкаются и медяки суют: только подставляй шапку.
— Артист счастливый, — сказал мне Кочан. — Петь хорошо. А вот воровать страшно. Я мильтонов ужасти до чего боюсь!
— Так чего ж не поешь? Ты бы пел, — говорю.
— Как же петь не умеючи? Попробуй сам.
— Мне пробовать незачем, — говорю. — Попробуй ты, я проверю, есть ли у тебя слух.
— Тут не слух. Голос надо.
— Я, — говорю, — лучше знаю, что надо. Ну-ка пропой, как Артист пел: «Позабыт, позаброшен…»
— По-за-быт, по-за-бро-шен… — заголосил Кочан, как говорится, совсем не из той оперы.
Впоследствии я убедился, что у беспризорников, как правило, совершенно не развит музыкальный слух.
Может быть, потому, что они выросли без матерей и никто в детстве не пел им колыбельные песни. Какая-то причина существовала, наверно. Вообще, они были молчаливы. Много разговаривать не любили. Если говорили, то коротко. Только то, что надо.
— Где же твоя книжка? — вспомнил Кочан. — Ты бы почитал, а мы бы послушали.
— Про Елеску? — усмехнулся я.
— А чего? Хорошо бы и про Елеску.
Книжки на этот раз со мной не было.
— Хочешь, стихи почитаю? — предложил я.
— Без книжки?
— Ну, я и так помню.
— Эй, пацаны, садись ближе, Ангел стихи будет читать без книжки! — провозгласил Кочан.
Я сел на теплый дымоход. Ребята уселись вокруг. Я прочитал им наизусть вступление к «Руслану и Людмиле».
— Здорово! — одобрил Кочан. — Мне бы так, я бы в поездах читал, как Артист. Тоже, наверно, деньги давали бы.
— Еще как давали бы! — подхватил кто-то.
— Ну и чего тут, — говорю. — Выучи и читай.
— Да разве выучишь?
— Почему же не выучишь? Дети легко стихи выучивают.
— Так то дети.
— И вы дети.
— Мы беспризорники.
— Не имеет значения, — сказал я. — Давайте-ка все повторяйте за мной. — И начал: — «У лукоморья дуб зеленый…»
— «У лукоморья дуб зеленый…» — как эхо, отозвались ребята.
Они все подвинулись ближе и сидели передо мной на песчаном полу чердака. В глазах, смотревших на меня снизу вверх, светилась надежда, что они осилят «науку».
— «Златая цепь на дубе том…» — продолжал я.
— «Златая цепь на дубе том».
— «И днем и ночью кот ученый…»
— «И днем и ночью кот ученый…»
— «Все ходит по цепи кругом».
— «Все ходит по цепи кругом».
— «Идет направо… — здесь я делал паузу, — песнь заводит…»
— «Идет направо — песнь заводит…»
— «Налево… — пауза еще больше, — сказку говорит».
— «Налево — сказку говорит».
— «Там чудеса… — После этого страшным голосом: — Там леший бродит!»
— «Там чудеса: там леший бродит!» — Ребята хорошо перенимали интонацию.
— «Русалка на ветвях сидит». — Это спокойно, напевно.
— «Русалка на ветвях сидит…»
И так у нас пошло с некоторыми пропусками, которые я сделал, чтоб ребятам легче было запомнить. Наконец мы добрались до последних строчек:
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
К этим стихам я разрешил себе прибавить еще одну жалостную строчку:
— Подайте копеечку на пропитание!
— Подайте копеечку на пропитание! — с энтузиазмом подхватили ребята.
— Вот и все, — говорю. — А теперь повторим сначала. Ну-ка разом: «У лукоморья дуб зеленый…»
Дружно повторили стихотворение второй раз. Потом еще и третий.
— А теперь, — говорю, — сами.
Сначала вышла заминка. Никто не отваживался начинать. Потом все же нашелся смельчак, провозгласивший:
— «У лукоморья дуб зеленый!»
И все хорошо пошло. Если кто-нибудь забывал продолжение, то обязательно в общей массе находился кто-нибудь, кто вспоминал, и все подхватывали. Я убедился, что теперь и без моей помощи обойдутся.
Растянувшись на теплом дымоходе, я заснул под хоровое исполнение стихов.
В тот раз проспал всю полагавшуюся мне восьмичасовую норму, как говорится, с полным комфортом.
Обстоятельства сложились так, что в эту хазовку я больше не приходил. Кочана и его приятелей с тех пор не встречал ни разу и, таким образом, не мог узнать, пошел ли на пользу им мой урок. Тем более я был удивлен, когда, не помню уже какое время спустя, в вагон поезда, только что тронувшегося в путь от Киева, вошла привычная для тех лет чумазая фигурка беспризорника и, остановившись в проходе между лавочками… нет, не запела, как все ожидали, привычную жалостливую песню, а объявила во всеуслышание:
— Стихи! — И начала декламировать с выражением: — «У лукоморья дуб зеленый…»
Все, как говорится, были приятно удивлены. Для публики это было что-то новенькое. Все, посмеиваясь, бросали в шапку проходившего между лавочками исполнителя медяки; я же, сколько ни всматривался, не мог признать в нем кого-нибудь из тех, кто в тот раз на чердаке с таким рвением повторял за мной эти бессмертные строки.
А потом… потом это стало обыкновением. И уже не редкость было услышать в вагоне поезда или трамвая про этот вечнозеленый дуб, который стоял у лукоморья. Певцы конечно же не перевелись, но наряду с ними появились еще чтецы-декламаторы. У певцов, правду сказать, репертуар был пошире. Кроме песни про позабытого и позаброшенного с молодых ранних лет сироты, исполнялась иногда песенка, начинавшаяся такими словами:
Горит свеча дрожащим светом…
Была еще жалостливая песенка, которая начиналась так:
Товарищ, товарищ, болят мои раны!..
Были и еще песни, сейчас я уже не припомню их, но из стихов исполнялись только «У лукоморья дуб зеленый». Это я точно помню. Многие удивлялись такой приверженности беспризорников именно к этому произведению великого нашего поэта. Но одному только мне было известно происхождение этого феноменального факта.
«ГОВОРИТ МОСКВА»
В публичной библиотеке, куда я приходил почитать, позаниматься, а заодно и просто посидеть в тепле, мне попалась книжка. На обложке была изображена широко улыбающаяся физиономия симпатичного малыша, прижимающего к ушам плоские телефонные трубки. Как называлась книжка, не помню, но в ней рассказывалось, как самому сделать радиоприемник. Тогда только начала работать первая в нашей стране радиостанция имени Коминтерна. Но никакой радиопромышленности еще не существовало. Купить радиоприемник в магазине было нельзя. Однако, как говорилось в книжке, можно было самому смастерить приемник и слушать радиопередачи.
Это было на заре так называемого радиолюбительства. Спустя несколько лет трудно было увидеть дом, на крыше которого не торчали бы мачты с протянутыми между ними проводами радиоантенн. Радиоприемники тех времен были слишком еще маломощны: дальность приема и слышимость находились в прямой зависимости от высоты и длины антенны. Каждый радиолюбитель стремился поднять свою антенну как можно выше и протянуть ее насколько можно длинней. Тот, кто не видел своими глазами, даже не представляет себе, какой вид имел город, изукрашенный всеми этими антеннами.
