– Господь, твоя воля… – охнула вырыпаевская мать и перекрестилась.

Вырыпаев сошел с лица и потупился, явно что-то обдумывая.

– А ты сам-то как, батюшка? Не боишься? – крикнул он, когда Северьян, решив, что разговор исчерпан, направился к дому. – Сам-то он как?.. – Это уже матери, потому что Северьян до ответа не снизошел.

– Да ему, чай, и не надо, – забубнила та. – А такой молодой еще, видный, девки небось вьются… Тяжко, тяжко. Господь, твоя воля!

Девки… Тут с одной-то не знаешь, как разобраться.

Дом встретил его запахом плесени и тиканьем часов. Северьян прилежно разулся, поставил ботинки бок о бок и в одних носках прокрался в единственную большую комнату. Шкаф-горка с сервизом, иконы, вязаные крючком салфеточки. Из кухни погромыхивало. Северьян по очереди задернул все шторы, выволок в центр комнаты табурет и уселся на него, поджав ноги. Потер небритую щеку, достал из внутреннего кармана, подшитого к рясе, фляжку, приложился к горлышку, подозревая коньяк, но внутри оказался виски. Еще лучше. Северьян кашлянул – горло простудно саднило.

– Благословен Бог наш всегда!.. – заблажил он поставленным голосом.

Эти, снаружи, наверняка прислушивались. Хорошо бы соблюсти хотя бы видимость чиносовершения.

– Хех, – крякнуло с кухни. Северьян не шелохнулся.

– Ныне и присно и во веки веков, аминь!

– Дристно! – нахально заявил все тот же голос. Следом появился его обладатель – Северьян заметил краем глаза, но виду не подал. Совершенно голый Есми пришлепал в комнату и развалился на хозяйской кровати, паскудно выставив на обозрение Северьяна вялый член.

– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый… – забормотал Северьян, едва удерживаясь от смеха. Есми швырнул в него подушкой, но промахнулся. Северьян повторно приложился к фляжке и поддал смирения: – И вся исполняяй, сокровище Благих и жизни подателю, прииди и вселися в ны…

– Говны! – всхлипнул Есми и обнаглел окончательно – подскочив с ложа, принялся исполнять вокруг табурета, на котором невозмутимо восседал Северьян, довольно гадкий пасадобль.

– И очис… Очисти…

Есми скакал, выкидывая непристойные коленца. Северьяну стоило невероятного труда не замечать его кривляний: он из последних сил таращился прямо перед собой, но в конце концов не выдержал и расхохотался в голос. Есми замер в полупа и глядел на него с немым изумлением, как престарелый сатир, застигнутый с дудкой над столь же неюной девственницей.

– Эй, поп… Ты меня видишь?

Северьян утирал слезы. Есми присел перед ним на карачки и заглянул в лицо круглыми белесыми глазами. На его шее болталась петля с обрывком веревки.

– Видишь меня, что ли?

Вместе с осознанием этого к недоумершему Вырыпаеву-отцу вернулся стыд – метнувшись к кровати, он сдернул оттуда простыню и обмотал ею старческие чресла.

– Спасибо, – от души поблагодарил Северьян, усилием воли возвращая себе серьезность. – Так намного лучше.

– Да ты ж не поп. Ты вообще не человек. Кто ты такой?

Объяснять не хотелось – долго и муторно. И хозяева наверняка заждались.

– Я за тобой, – сказал он просто. – Сам пойдешь или уговорить?

– Только не бей. Пойду.

Окончательно присмирев, Есми скорчился в углу между шкафом и окном.

– Глянь сюда!

Северьян не сразу понял, что особенного он должен увидеть в растопыренной пятерне. Перстень этот дурацкий?

– Сноха, ведьма, со мной обвенчалась. Когда в гробу меня в лоб целовала, кольцо надела. Мне и себе. Теперь вот… При жизни от нее покоя не было, и после смерти, шалашовка, достала.

– Ой, да брось, – как от зубной боли, скривился Северьян и протянул руку ладонью вверх. – Давай его сюда.

Есми послушно начал стаскивать перстень с пальца. Тот поддавался туго, но все-таки шел. Едва заполучив вещицу, Северьян кинул ее в карман.

– Вот так. Делов-то.

– И все?

– Все. Пустое суеверие. Не бывает никаких ведьм.

Есми таращился на него как агнец, ведомый на заклание.

– Есть еще кое-что, – признался Северьян неохотно.

Вырыпаев-отец не перебивал и продолжал смотреть этим своим щенячьим взглядом. Уж лучше бы кричал, матерился, голым бы прыгал… а он сидит. Смотрит. И не жилось тебе, мужик. Чего тебе, мужик, не жилось-то?..

– Ритуал.

Каждый раз за этот «ритуал» себя ненавидел. Знать бы, кто вообще придумал такое изуверство над полумертвыми – заставил бы он этого демиурга самого себя… отритуалить.

– Будет больно?

Да уж не щекотно, хотя кто вас, полумертвых, знает. Выглядит отвратно, а как оно там изнутри…

– Обезболю, – пообещал он и открыл стеклянную дверцу шкафа.

Чашки нашлись только сувенирные – размером с наперсток и расписанные пастушками. Судя по слою пыли, едва ли ими часто пользовались. Северьян взял одну, дунул в нее, чтобы стала почище, и вылил остатки виски – хватило как раз до потертого золотого ободка. Достав из того же кармана мятый блистер, он вытряхнул в чашку одну таблетку. Пошипела, растворилась – и все.

– Залпом.

Есми цапнул чашку и поводил над ней бледным носом.

– Вискарь? Хоро-оший. Спасибо, не-поп. Лет десять вискаря не пил.

Пустая чашечка в его руке заметно подрагивала. Северьян поддернул рясу и тоже уселся на дощатый пол.

– И что теперь? – чуть слышно прошелестел Есми.

– Спать. – И для самого Северьяна слово звучало обещанием долгожданного отдыха, которого у него никогда не будет. – Крепко, спокойно и долго. Своим что-нибудь передать хочешь?

– Нинке скажи… Пусть самогон у Палыча не берет – потравится. Машину пусть продадут, за сколько смогут, а новую берут не белую. Ленку… – бормотал он сонно, но в окружающей глухой тишине каждый звук все равно слышался удивительно отчетливо. – Пашка не хотел Ленку насмерть резать. Напугать хотел только. Маню не найдут, утопла Маня. Вовка, что своих топором зарубил, тоже повесился – ты ему помоги, он там ходит и ножом себя ковыряет, а помереть не может. Нинке еще передай, пусть не плачет и простит меня, дурака… Не сдержался. Трижды с нового года Натаху ёб… Грозилась все Нинке рассказать, у-у, шалашовка…

И снова Северьяна одолело вязкое, темное. Тащило в себя, будто в топь – смерть, смерть вокруг, многих не стало, многие сошли в могилу. Все мы там будем. Скот дохнет, рыбы уснули, раки перешептались. Будущие мертвецы стоят сейчас за дверью, Господи, ждут, пока еще один помрет, чтобы вернуться, пить и есть, Господи. Несусветно хочется встать и выйти. Все, чего хочу я – встать и выйти, потому что нет здесь никакого смысла, Господи. Нет его ни во мне, ни вовне.

А хотя… Ладно.

Можно ныть и причитать хоть до морковкиного заговенья, но ритуал за тебя никто не проведет. Есми очухается, и все придется начинать заново. Скажи спасибо, что он смирный.

Выругав себя для бодрости, Северьян придвинулся к сомлевшему Есми и положил ладони на его лицо. Мерзкий, мерзкий ритуал.

– Со духи праведных скончавшихся, душу раба Твоего, Спасе, упокой… – прошептал он и вскрикнул – щеку будто ошпарило.

Внезапно очнувшийся Есми выставил руку, длинные ногти чиркнули Северьяна по лицу. Вдобавок он дергался и бил пятками об пол. Северьян навалился всем телом, стараясь не смотреть в широко раззявленный, с пеньками гнилых зубов рот.

– Куделька! – выпросталось оттуда зловонно и хрипло. – Кудельке! Ку!..

Всего мгновение, но до чего отвратительное, гори оно в огне дьявольском… Вырыпаев-отец опочил в муках. Раз на раз не приходится. Ку, чтоб тебя, ку. Ноги как ватные, самого трясет. Северьян отыскал умывальник, трижды намыливал руки и тер, будто хотел содрать кожу. Приоткрыл холодильник – у хорошей хозяйки всегда найдется… Знать бы еще, хлебная это слеза или ядреная сивуха Палыча. А вообще все равно.

В дверь неуверенно постучали. Хозяева… Северьян и думать о них забыл.

– Можно! – рявкнул он, выходя в прихожую.

Первой сунулась и сразу включила свет вырыпаевская мать. Следом втекли сам, теперь уже единственный, Вырыпаев и дородная дама с реденькими от завивки волосами – сноха Наталья, догадался Северьян и поневоле вперился взглядом в ее пухлые пальцы: кольцо было. Как есть ведьма.