«Может, они так бедны, что мое шикарное платье будет им укором? Может, на самом деле разумнее будет мои деньги потратить нам на еду? – тоскливо думала я тогда. – Зачем я пытаюсь оправдать Мишу и себя? Я же понимаю, что деньги незаметно просочатся меж пальцев, будто их и не было, а памятного подарка от моих родителей не останется. Это не честно. Себе-то Миша все-таки сшил новый костюм. Но в его старом, еще школьном, уже и на занятия стыдно ходить. В новом он потом, по окончании вуза, пойдет на работу, а мое белое платье больше никуда не наденешь. Оно будет висеть в шкафу, и напоминать Мише о моей расточительности и неуважении к его родителям», – грустно размышляла я.
В общем, недовольна я была собой. Долго находилась в «растрепанных» чувствах, но еще не понимала, что эта уступка Мишиной семье была первым шагом к моему закабалению.
– И твоя жизнь стала представлять сплошную цепь уступок, неприятных открытий и попыток оправдать поведение мужа? – спросила я Марию.
– По себе меряешь? – горько усмехнулась она, оценив меру моего предвидения, как личный опыт. – Боюсь услышать от тебя печальную исповедь схожую с моей.
– У Эммы и Гали те же «уши», только с небольшими вариациями, – увильнула я в сторону наших общих подруг. – Рассказывай дальше. Неужели хоть на время счастье не засияло? Так хочется быть неправой. Это тот редкий случай, когда ошибке можно радоваться.
– Уже через неделю после свадьбы я заметила перемену в Мише. За два года, пока мы дружили, не было случая, чтобы он отказал мне в моей просьбе. В кино – пожалуйста, в бадминтон играть – с удовольствием, гулять по проспекту – с радостью. А тут о чем бы я ни попросила, ему то некогда, то сил нет. Но всё это были мелочи. Первый удар по моей любви и отношению к Мише был нанесен еще в студенческом замужестве. По молодости, по глупости мы оплошали. Приехала свекровь и категорично потребовала отправляться мне в больницу: «Твой ребенок помешает моему сыну закончить учебу!» – жестко сказала она.
Понимаешь, «твой»! Будто ее сын не отец ему. Я поняла, что она откажется помогать нянчить малыша, пока я буду учиться. А может, и вообще не примет меня к себе с ребенком даже на время. А Миша не настоит. Оставаться жить в комнате с «пискуном» я не могла себе позволить. Опыт такой уже наблюдала в соседней комнате. Девчонки роптали, особенно в сессию. Не в радость станет мне жизнь: я буду виновата во всех бедах, которые свалятся на нашу голову. А моя мама тогда уже была больна. Поплакала я, и решилась. Боялась, что потом может не быть детей, но понадеялась на свой здоровый организм. И произошло прискорбное событие, на которое наслоилось еще многое другое, о чем я ведать не ведала. Именно тогда я впервые поняла, что оказалась в прозаическом мире взрослых. Юность как-то разом оборвалась. Чистая радость любви, окутывающая меня, быстро потухла. Осталась испуганная, растерянная, обиженная девочка-женщина.
Муж не приехал забирать меня из больницы, добиралась сама. Мне было стыдно перед соседками по палате, будто я никому не нужная потаскушка какая-то. И только очутившись на улице, в толпе спешащих, незнакомых, равнодушных людей, я почувствовала некоторое облегчение. Истерзанная физически и еще больше морально, я брела до общежития пешком, потому что не было у меня ни копейки даже на трамвай. Не просить же милостыню? Боже мой, сколько горестных мыслей прошло у меня в голове за три больничных дня и еще больше за эту длинную дорогу! Я чувствовала себя униженной, оскорбленной, оплеванной нелепостью и жестокостью происшедшего со мной, от своей умопомрачительной обиды, от беспомощности. Мне хотелось, чтобы на моем пути встретилась река или огромное скалистое ущелье.
Устала идти пешком. Кружилась голова. Вошла в трамвай. Зайцем ехать не решилась. А вдруг контролеры. Позору не оберешься. Было жутко стыдно, но показала водителю выписку от врача и попросила разрешения проехать бесплатно, объяснив, что родственники почему-то не смогли за мной приехать. Водитель, не заглянув в бумаги, кивнул – проходи. Я увидела в грязном зеркале окна, что проводил он меня долгим изучающе-сочувствующим взглядом, мол, красивая, а невезучая.
А Миша просто проспал. Но когда он прибежал в общежитие и увидел меня, безразличную и безжизненную, в нем проснулась совесть. Он помчался на рынок, купил самой лучшей клубники, и, стоя на коленях у моей кровати, кормил меня и просил прощение. У меня не было сил ни говорить, ни есть. Я думала: «Похоже, искренне сожалеет. Будильник не поставил? В карты всю ночь играл? Все-таки он безвольный. Смогу ли отвадить его дружков? А вдруг чье-то влияние окажется сильнее? Но ведь должен же он со временем повзрослеть и поумнеть?»
А Митя сразу попытался уговорить меня закрыть дверь на шпингалет. «Врач сказала, что целый месяц нельзя. Там же свежая рана. Мне больно», – умоляла я. «Потерпи», – настаивал Миша. Он чуть не плакал. Он был настойчив и напорист. «Миша не понимает моей боли? Он так жесток? Он напоминает мне капризного ребенка. Удовольствие должны испытывать оба, иначе это насилие. Он слишком молод, чтобы вникнуть женские проблемы? Он научится сочувствовать?» – думала я, заливаясь слезами.
Долго еще потом, когда он подходил ко мне с ласками, у меня начиналась истерика. И я с горечью размышляла: «Мгновения «райского» наслаждения? Стоят ли они мук ада? Не уверена». Со временем боль обиды утихла. Жизнь вошла в свое русло. Я вновь училась радоваться жизни.
*
Распределили Мишу в Киев. И вдруг, вместо того, чтобы ехать по направлению, он сообщает мне, что перераспределился в родной город, и что с завода ему уже пришел вызов. Так спокойно сказал, точно не видел в этом ничего предосудительного. Для меня это известие стало полной неожиданностью. Это было предательство. Я пыталась выяснить, как и почему в нем произошла подобная метаморфоза, но так и не смогла ничего добиться. Так вышло и все. Заводу нужны молодые специалисты. Чтобы успокоить меня, Миша показал документ, в котором утверждалось, что он, как молодой специалист, через год получит квартиру, а мне, как жене, гарантировано устройство на работу. Я поверила, но неприятный осадок обмана остался надолго. Миша оправдывался:
«Я хотел как лучше».
«Меня не интересуют твои сиюминутные желания, мне важны твои реальные намерения и возможности. Для кого делал лучше? Ты спросил мое мнение? Действуешь за моей спиной, ставишь меня перед фактом и считаешь это нормальным? Мы должны все вопросы решать вместе. Мы – семья! – сердилась я. – Родители не должны без нашей просьбы вмешиваться в наши дела».
«Мы будем жить в общежитии. С этим у нас проблем не будет. Я выяснял», – клятвенно пообещал мне муж.
– А на самом деле дальше обещаний дело у него не пошло», – грустной усмешкой отреагировала я на рассказ подруги.
– Миша уехал домой. И этот год, пока мы жили в разных городах, окончательно изменил моего мужа. А может, он становился прежним, просто два года роль играл, пока добивался меня, «отваживая» других кавалеров. Если играл, то получалось у него хорошо. А теперь он снова без грима.
При наших редких встречах в течение этого года я обратила внимание на то, что домом его души стала мать. Она вытеснила меня чуть ли не полностью. Я никак не могла избавиться от этого ощущения, но объясняла себе это чувство долговременной разлукой. Но одно я поняла точно: несомненно, в этой семье всем заправляет мать.
В разлуке Миша постоянно требовал от меня слов любви. Может, он еще цеплялся за свою любовь, пытался защитить, поддержать ее моими словами. А меня это смущало. Я не привыкла разменивать чувства на слова, боялась их обесценить.
Помнится, за полгода до нашей свадьбы мы ездили к моим родителям. Мне понравилось, что Миша галантно попросил у матери моей руки. А к себе домой почему-то не повез, но я успокоила себя тем, что его отец нас уже благословил. Тогда я не предполагала, что пять лет мне придется жить в одной квартире с его зловредной мамой и деспотичной бабушкой, незамужними сестрами и тетками пенсионного возраста. Теперь я считаю, что он намеренно не хотел знакомить меня с обстановкой в семье. Боялся, что я почувствую, какой он человек на самом деле и передумаю выходить за него замуж.