– Как недалеко это от истины! Кадры оставляют желать лучшего. И мне не безразлично, как сложится жизнь у моих внуков. Я не могу мириться с тем, что вокруг творится, – вдруг вырвалось у Лили с горечью. – Глава нашей администрации врал нам, мол, наша область лучше всех, а мы, дурни, верили. А минувшим летом сняли его и что выиграли? Тем же пузом, да по тому же месту. А мы-то возрадовались!

– Очень мило! Ну, прямо как при Брежневе. Мы все, как и «всё прогрессивное человечество», знали только о победах и достижениях. Старый избитый партократический метод оболванивания народных масс, – высветила свои глубокие познания Инна.

– А ты, Лиля, хотела бы раз, два – и в дамки? Скоро только сказки сказываются, да не скоро дела делаются. Хватит напрасно сотрясать воздух! Вы все сегодня во всём слишком категоричны. Умоляю, замолчите. Вам только дай повод – немедленно последует фонтанное словоизвержение. А за твоими окольными речами, Инна, всегда что-нибудь да кроется. Ты любишь переходить все мыслимые границы. Ты бываешь безжалостна. Если что-то устраивает тебя, это не значит, что то же может устроить и меня. И наоборот. Я склонна критически относиться ко всем твоим словам. Оставим политику мужчинам. Нам бы в своих женских делах ладу дать, – взмолилась Аня, не зная толком, как прореагировать на резкую реплику в адрес верхних эшелонов власти, и это при том, что сама затеяла этот «неуютный» разговор.

– Да пожалуйста! Я только сообщаю факты или даю советы, но не настаиваю на их исполнении… Стареешь, подруга. Гормоны радости перестают вырабатываться и уже не создают естественной комфортности организму. Извне тоже поступает мало позитивных эмоций – вот и становишься ты скучной, ворчливой, – дурашливым голосом изрекла Инна. – Я сочла своим долгом немного развлечь тебя. Ведь без драматических аспектов твоя жизнь сухая и серая. Я, признаюсь, нахожу это неправильным.

Все рассмеялись, обрадовавшись неожиданному выходу из щекотливого положения, разрядившему общую взволнованность. Видно, Инна сама уловила, что некстати влезла в разговор на больную, очень больную тему. Женщины успокаивались, лениво перебрасываясь ничего не значащими фразами. «Все мы бываем несносны, только по-разному», – усмехнулась Лена, оглядывая подруг.

И тут Кира поставила жирную точку в грустном монологе Ани:

– Насколько я знаю, даже в самый трудный период перестройки никто из наших друзей и их детей не ходил в «братках». Учились, работали, выживали, верили, пытались что-то создавать. Хватит стонать. За десять лет сдвинули основные проблемы с мертвой точки. Страшный системный кризис преодолели. Адекватно представляем перспективы. Как раньше говорили старики в деревне: «Лошадь в телегу запрягли, пора за кнут браться и мчаться». Пугает стабильность? Так ее нельзя противопоставлять развитию. Она – одно из его необходимых условий.

Друзья-товарищи

Лена устала от бесконечных разговоров, как ей казалось, о пустом. Ей хотелось услышать, как сложились судьбы однокурсников, как ее бывшие педагоги переживают перестройку в обществе.

– Яков Борисович еще жив? – спросила она Киру негромко.

– Насколько я знаю, жив, но не очень здоров. Нервный очень стал. Он в Америке.

– Да… – протянула Лена, не зная, как реагировать на известие.

– Я слышала, будто Якова Борисовича жена подбила на авантюру. Брат у нее в Нью-Йорке. Не говорит ли это о его неспособности мыслить широко и быть менее энергичным, чем те, которые остались? Может, напротив? – с бесстрастным каменным лицом задала Инна провокационный вопрос.

Ответа ни от кого не последовало.

– Надеюсь, ему хватит ума вернуться или самолюбие не позволит? Скажешь, прямо-таки разбежался возвращаться? – опять, как бы в проброс, в шутку спросила Инна.

– Просто он не видит в том особой необходимости. Считает, что поздно, что все равно где умирать, а там все-таки родные жены рядом, – тихо, не выдержав «долбежки» Инны, выступила в защиту любимого преподавателя Лера.

– Ты его оправдываешь, потому что по-прежнему обожаешь? Помню твои слова о нем: «Скажет, как к стене пригвоздит». Тебе нравилось, что он часто напоминал нам слова Гейне «Жить имеет право тот, кто чем-то владеет». Он имел в виду, конечно, специальность и интеллектуальные способности. Еще помню, что Яков Борисович принимал горячее участие в наших судьбах, преподносил спорные, экстравагантные мысли, изрекал умные фразы. Его биография обрастала легендами, и уже трудно было понять, где правда, а где миф. Его вклад в наше воспитание неоспорим! Весьма недурная характеристика, правда? И вдруг драпанул на Запад! Можно подумать, ему крупно повезло. Странный способ сохранить лицо… Может, до сих пор ты поминутно повторяешь: «О, высокочтимый!» Ты так постоянна в своих привязанностях? – неодобрительно удивилась Инна, приняв молчание Леры за согласие. Вглядываясь в смущенное лицо «осуждаемой», она даже привстала со стула.

– Тебе не понять. Ты у нас как будто не отличалась склонностью к сантиментам, но попробуй пришпорить свое чахлое воображение. Ведь случалось же и тебе обнаружить их в себе, скажем, когда сама обожала, – тихо ответила Лера.

В глазах Киры замелькали искорки беспокойства.

– Язва с претензией на житейскую мудрость. Твоя ирония не ко двору. Что тебе не живется спокойно, поклонница риска? Притягивает дерзость, карнавальный антураж. У тебя чрезвычайно живой нрав. Вставить фитиля? – свистящим шепотом произнесла она.

– Я много раз бита, мне не страшно. Мне претит твоя щепетильность, твои застывшие каноны. Человек тем и отличается от животного, что умеет смеяться, шутить и иронизировать, – хмуро ответила Инна.

– И думать, – спокойно добавила Кира.

– Какой аргумент! Вообразила, что огорошила и взяла меня в оборот? Надеешься услышать: сюда я больше не ходок? Оставлю тебя в искреннем недоумении.

– Перестрелку первым заканчивает не тот, у кого кончились патроны, а тот, кто разумнее, – назидательно заметила Кира.

Жанна во все глаза смотрит на сокурсниц, и лицо ее выражает что-то среднее между любопытством и удивлением.

– Лера, а ты смогла бы уехать на Запад? – спросила Аня.

Инна состроила на лице мину искреннего дружелюбия и уставилась на Леру в надежде узнать что-либо ужасно экстравагантное или, по меньшей мере, чрезвычайно современное, но услышала привычное:

– Разве можно эмигрировать от себя? Что я там забыла? Предпочитаю есть ржаной хлеб на родине, а не пшеничные пироги из чужих рук.

– В гробу и в белых тапочках я видела эту заграницу. И продукты, и одежду я принципиально покупаю свои, российские, – раздался сердитый голос Лили.

– А я бы не против… – произнесла Галя.

– Ты другого поля ягода? Что ж не свалила? – прервала ее Инна. – Так тебя там и ждали. Гляди, уже объятья раскрыли.

– Ну, это уже перебор. По туристической путевке, – закончила фразу Галя.

– Девчонки, а помните, как Яков Борисович впервые попал в Финляндию? Лена, ты наверняка об этом не слышала. В составе делегации были одни чиновники, а его взяли как крупного специалиста по прикладным компьютерным программам. Тогда эта наука у нас была еще в зачаточном состоянии. Он приехал назад ошарашенный, растерянный и все повторял: «Это же коммунизм! Это же настоящий коммунизм!» Похоже, вид сотен сортов мясных изделий в витринах их магазинов потряс его больше, чем любые достопримечательности этой страны, – улыбнулась Лиля.

– Мне тогда сразу пришла в голову мысль о том, что там полные полки колбасы, потому что ее не покупают. Наши люди вмиг бы все смели с прилавков, – рассмеялась Инна, и, отсмеявшись, добавила:

– Разными категориями мы с ними мыслили. Нам с нашей совковой философией их было не понять.

– С Яковом Борисовичем там маленькая история произошла. В гостинице ему дали изношенную простыню, и ночью он нечаянно порвал ее, зацепившись за дыру пальцем ноги. И вот сидит он на кровати растерянный, испуганный и подсчитывает, сколько с него сдерут за простыню и кому в его семье из-за этого непредвиденного случая он не сможет привезти подарок. В таком несчастном виде и нашел его инженер-финн.