– Ну, зачем же столь пессимистично, всегда можно найти компромиссный вариант. – В глазах «повысителя» популяции пингвинов завис вопрос и блеснула надежда.

– Изыскать можно все, – обнадежил я, – были бы контакты и связи.

– А они есть? У меня сынишка учится в седьмом А, очень ваш предмет любит. И про вас весьма положительно отзывается. Талантливый, говорит, педагог Николай Николаевич!

«Понятненько, ― подумал я. ― В этом классе дочка прокурора учится, а в соседнем с ними седьмом Б – сынишки двух следователей и судьи».

– Понятненько, – вслух повторил я.

Потом медленно вытащил новенькую пачку. Прочитал: «Курение опасно для вашего здоровья». Вздохнул. Покачал головой. Не торопясь оттянул хвостик красной ленточки, провернул ее, вскрыл коробку, достал сигарету, помял пальцами, задумчиво, как бы сам себе, повторил:

– Изыскать можно все.

Председатель фонда услужливо чиркнул зажигалкой и поднес. Пламя колыхалось, но я не спешил прикуривать, выждал паузу, потом соблаговолил и затянулся. Небрежно кивнул, вроде как поблагодарил за огонек.

– Излагайте подробно. Как на исповеди. У меня, как вы от сынишки, – я нарочито сделал ударение на сынишке, – наверное, слыхали, в одно ухо влетает, а больше ниоткуда не вылетает. Могила!

Короче, не прижились эти пингвины в пустыне Гоби. А средства были истрачены, в смысле отмыты, колоссальные. Однако местные борцы за права антарктических пернатых озаботились их трагической судьбой и задали наивный по сути вопрос: «А где деньги?», который подразумевал не праздное любопытство, а очень конкретное – «поделись, а не то посадим и там все равно выколотим». Гражданин не против был поделиться, но мечтал это сделать напрямую с уважаемыми людьми, без многочисленных шакалов-посредников. С минимальными потерями для себя и с гарантией дальнейшей спокойной жизни на воле.

Естественно, ты, дружище, дотюмкал, что пингвины – это, так сказать, аллегория, а на самом деле – автомобили, самолеты, нефть, алюминий или еще чего такое или другое. Гоби – тоже никакая не пустыня, а совсем наоборот. Но не в этом дело. Как уже было сказано, начал я сеять разумное, доброе, вечное. А оно, как известно, дает на благодатной почве прекрасные всходы. Проблему гражданина Председателя решили к пользе всех перечисленных выше родителей и моей.

– Однако опять ты меня отвлек. С тобой невозможно разговаривать.

Про все тебе надо знать! Не мужик в пивной, а какой-то клуб «Что? Где?

Когда?» На чем перебил-то?.. А, вот на чем. На связях.

Значит, Киришку нашего надо было сперва узаконить. Требуется аттестат, а значит, для начала свидетельство о рождении. Где взять? Нужны связи! Хорошие. И деньги! Немалые. Но если связи и знакомые есть, то денег надо… Можно все сделать почти без денег. Со своих у нас пока еще не берут или почти не берут. Слава богу.

И тут очередь дошла до меня!

Связей и знакомых у меня завелось за время учительствования – море разливанное! Не веришь? И зря! Как известно, у всех школьников есть родители. Родители бывают следователями, судьями, прокурорами, и у всех есть просьбы к учителю. Всем он нужен. А хороший учитель особенно. Я к тому времени стал не просто хорошим. Я стал лучшим! Ах да, это я уже говорил, извиняюсь.

В общем, при содействии совсем небольших денег и моих знакомых блюстителей законов получили все какие положено документы, узаконивающие пребывание Кирилла Николаевича (по Колянычу) Найденова в нашем родном государстве. Забавно, фамилия Коляныча аккурат пришлась Киришке. Как будто нарочно все так сложилось.

И начал я его обучать. Сначала все шло как обычно. Первые семь классов промчались за три месяца. Все было Кириллу интересно, все диковинно. В обычной школе такое любопытство и настырность давненько не встречались и были мне по душе. На все у Киришки было свое мнение, свой комментарий. Эту способность не принимать ничего на веру, а только после размышлений соглашаться или, напротив, приходить к своему выводу, привил ему Коляныч. Обо всем Кирилл судил с высоты многоголового опыта обитателей кафешки – своих первых учителей. А они-то жизнь знали похлеще всех вместе собранных учителей нашего городка.

Как-то перед самым Новым годом Киришка и говорит:

– Николай Николаич, а вот скажите, почему такая дурь. Вырубают сотни, даже тысячи елок и сосен, а потом недели через две выкидывают на помойку. Целые леса гробят! Откуда дурь такая. Ну, я в школе не учился, вы только теперь рассказали, как деревья кислород вырабатывают. А эти-то бараны учились! Да видать без толку. Целые леса! Ведь продаются повсюду искусственные елки. Даже мы купили. Ашот попросил батю Коляныча, и мы втроем, еще Малолетку взяли, вчера выбрали красивую, полутораметровую, притащили и поставили в кафешке. После Нового года разберем, спрячем, а на следующий Новый год опять как новенькая будет. Даже по деньгам выгодней. Что же люди-то такие тупые! Сами себе кислород перекрывают.

Глаза Киришки сверкали. Появилась убежденность и аргументированность. Говорил он спокойно и напористо, без эмоциональных истерик, точно. От елок перешел к другим несуразицам человеческой жизни. Потом вспомнил психологию людскую и прочее, прочее. И я понял, что шутки закончились, что Кирилл вырос, превратился в человека разумного, размышляющего и что переходить пора на другой уровень, другой этаж обучения. И таких этажей у меня с ним потом были десятки.

Собственно, уверенность, что Кирилл человек незаурядный, сложилась давно. Человек, который стал Киришке отцом и главным наставником, бомж Коляныч не всегда числился в этом статусе. Когда-то знали его как художника и архитектора. Талантливого и мудрого преподавателя в областном университете. На выставках и лекциях Виктора Николаевича был ажиотаж. Его боготворили, обожали, им восхищались. Роста небольшого, худощав. Лицом смугл. Нос с горбинкой выказывал в предках его восточные корни. Линии носа, губ и глаз строго и точно очертил Творец. И, наверное, так ему это лицо понравилось, что глаза, вопреки ожиданию, сделал не карими, хотя и с такими было бы красиво, но подарил зеленые, темно-зеленые, как огромные, чистой воды колумбийские изумруды, да еще и с отливом небесной синевы. Цыганская борода плотно закрывала щеки, шею и всегда виделась аккуратно постриженной, именно такой, какая должна быть, по моему разумению, у аристократов мысли и духа. И волосы были у него черные, с легкой проседью, слегка волнистые.

Когда Виктор говорил – заслушивались. И быть бы ему на вершине успеха и благополучия, но… есть такие две штуки – одна называется женщина, а другая – водка. Дальше заниматься пустой болтовней не стану. Путь его сперва в наш районный центр, а потом в кафешку сам можешь придумать. И выдумка твоя, и так знаю, бездарная от поганой очевидности – будет недалека от того, что было на самом деле. Однако талант, повторюсь, как верно замечено, не пропьешь и голова у Виктора Николаевича, а теперь Коляныча, оставалась светлой, а рука твердой. И все, что знал, он рассказывал обожаемому приемному сыну Кириллу, обсуждал с ним, показывал неведомые простым смертным нюансы в изменениях света, красок неба, воды, вообще природы. Рассуждал с мальчонкой о тонкостях передачи перспективы, вообще о живописи. Учил рисовать. Показывал, как работать с мастихином, гравировать штихелем. И получалось это у Кирилла отменно.

Гуз однажды глядел, глядел и похвалил.

– Ты, – говорит, – Киришка, скоро и «пятихатки» рисовать сможешь не хуже госзнаковских!

Но Коляныч прошил его глазом, как стилетом, и тот сделал такое, чего никогда не случалось, – извинился:

– В смысле ежели чего, так и на зоне не пропадешь. Татуировки, например, можно делать.

И были у бати Коляныча с Киришкой задушевные разговоры о смысле искусства, жизни, людских отношениях куда как искренней и полезней посредственных академических лекций тверезых профессоров по истории искусств, философии, восточной поэзии и многих других, потому что шли от сердца к сердцу, от души к душе, от друга к другу, от отца к сыну. И сплелась из этих постоянных разговоров такая прочная философия, что и алмаз сотрется или расколется, коли захочет разрушить.