В лифте я снял куртку, остался в пиджаке. Доехал до пятого этажа, представил, как отец открывает мне дверь, видит меня и думает: «Вот эта зеленая гора – мой сын?» – и нажал кнопку первого этажа. Пока ехал вниз, думал… когда я думаю, я тоже потею, наверное, от того, что у меня лишний вес. Не только когда нервничаю, когда просто думаю, тоже потею. Сейчас я нажму кнопку, поеду наверх, позвоню в дверь, увижу отца и Эмму. И сразу скажу небрежно, как бы между прочим: «Я всего на неделю». Хозяева должны знать, на сколько приехал гость.

Открытки, которые мы с Нино бэбо посылали в Ленинград на Новый год и Первое мая, были подписаны «Привет и наша любовь жене и дочери», а в ответных открытках всегда было «Привет от Эммы». Это ведь просто слова, что, если Эмма отнесется ко мне как к самозванцу? Тем более я и есть самозванец, сам напросился в гости. Я столько раз представлял себе встречу с отцом и всякий раз мысленно сжимался и прикрывал голову руками, как будто в меня целятся и сейчас ранят. И это будет больно. Но сейчас я ничего не представлял, просто думал, как жаль, что дезодорант зарыт в чемодане. Чтобы успокоиться, подумал о приятном – о лобной коре. О том, как мне повезло, что я буду заниматься лобной корой. Для всех, конечно, по-разному, но для меня лобная кора самая интересная, волнующая часть мозга, большая часть генов работает в лобной коре, с одной стороны, лобная кора отвечает за стратегию, с другой – за сдерживание импульсивных порывов… Пятый этаж. Передняя часть лобной коры, префронтальная кора принимает решение, делает выбор – позвонить в дверь или уйти, префронтальная кора посылает импульс – позвонить или уйти, она связана с премоторной корой, а та, в свою очередь, с моторной корой, которая отдает приказ мускулам, и вот уже человек звонит в дверь… или уходит.

Моя лобная кора не справлялась с эмоциями: я надел куртку, снял галстук (глупо быть в галстуке, ведь это не официальное мероприятие), положил галстук в карман пиджака и опять снял куртку, снял пиджак, затолкал в сумку, надел куртку. И опять поехал вниз. Внизу суетливо достал пиджак, предварительно вынув из кармана галстук, надел галстук – в галстуке все-таки солидней, или нет, в галстуке глупо… Так и ездил в лифте вверх-вниз, снимал-надевал куртку, снимал-надевал пиджак… Какое счастье, что нас никто не видит, когда мы одни в лифте.

А что, если у них кошка? Какой будет стыд, если я с первой минуты начну чихать! У меня мгновенная аллергическая реакция. Уместно ли будет спросить Игоря Сергеевича, аллергия на кошек – это наследственное? И еще – не было ли у меня в роду полных? …Но как мне его называть? Обращение по имени-отчеству нетактично, подчеркивает, что мы чужие люди… Папа? «Папа» звучит по-детски и фамильярно, какой он мне папа? Про себя я думаю о нем «отец», но вслух это звучит грубо… или ничего? Отец каждый год присылал поздравление с Новым годом, а на день рождения свою фотографию – на фоне Медного всадника, на Дворцовой площади, в Летнем саду, у входа в Ленинградский строительный институт. Отец – профессор кафедры железобетонных и каменных конструкций.

А что, если я не смогу сдержаться и заплачу? В детстве я плакал чаще, чем в Ленинграде шел дождь, плакал в кино, плакал перед огромной тарелкой еды, когда Нино бэбо, посверкивая глазами, командовала: «Все съесть!», плакал от жалости к Нино бэбо, когда она торжественно говорила «ладно, я разрешаю немного оставить», отделяя вилкой такое крошечное «немного», что к жалости добавлялась обида, и я плакал еще горше. Бэбиа кормила меня с уговорами («съешь это ради меня»), шантажом («я умру, если ты не доешь»), криками и плачем («если ты не доешь, я не знаю что сделаю!»). Бэбиа кричала, я ел, бэбиа, плакала, я ел…

Однажды Нино бэбо подарила соседскому ребенку мою игрушку, крысу Виолетту Семеновну, названную в честь моей любимой учительницы. Я крепился, стараясь не заплакать, но бэбиа то и дело подозрительно спрашивала: «У тебя опять глаза на мокром месте?» От этого «опять» глаза немедленно стали на мокром месте. Я заплакал: «Ты зачем отдала мою крысу Виолетту Семеновну?! Ты ведь знаешь, что я жадный мальчик! Ты же знаешь меня! Ты же мать!» Нино бэбо и сама плакала, когда вспоминала об этом, ей было приятно, что ребенком я считал ее матерью. Она не возражала, она так хотела быть для меня всем, что если бы могла, то назвалась бы и матерью, и отцом. Мы с ней оба считаем, что от того, что я воспитывался без отца, мне недостает мужественности.

– Эмма, это Давид из Тбилиси, – сказала жена отца.

– Вы папин аспирант? – прозвенела Эмма.

Голос у нее был, можно сказать, как колокольчик, а можно сказать, что писклявый. Я еще не знал, нравится она мне или нет.

Мы стояли друг напротив друга несколько секунд, я, бархатно-зеленый толстяк, с глупо торчащим из кармана галстуком, и они втроем. Прежде чем рассмотреть своих новых родственников, я увидел массивный старинный шкаф, кожаное кресло, резную вешалку, бронзовую люстру, как будто из музея, с хрустальными подвесками в виде павлинов, а вот отец, его жена и дочь казались мне белыми пятнами. Это особенность восприятия: одни сначала видят на картине центральную фигуру, а другие – детали пейзажа; я из тех, кто видит детали пейзажа.

– Эмма, это нет… не аспирант, это сын твоего папы из Тбилиси.

– Что?.. Сын, какой сын?.. У папы была другая жена? У папы была жена в Тбилиси?.. Я не понимаю… Вы мне не говорили, что у папы есть сын…

Я почувствовал, как ей трудно, я имею в виду жену отца, Алену Сергеевну. Она сказала не «сын», а «сын из Тбилиси», что отправило первый брак отца в далекую даль. Наверное, она хотела быть не второй женой, а просто женой, единственной. Писклявой Эмме не рассказали обо мне, не показывали открыток с видами Тбилиси, на которых было написано «наша любовь жене и дочери». Почему?

Все это – общее смущение и настороженность – выглядело так, будто между мной и отцом было что-то стыдное, нехорошее. К примеру, Игорь Сергеевич бросил мою мать беременной без помощи или отказался от меня в младенчестве. Если бы брак моих родителей был разрушен из-за любви к Алене Сергеевне, если бы был драматический развод, когда бросают, уходят, – в этом случае у Эммы мог бы возникнуть вопрос: если ее отец ушел от одного ребенка, где гарантия, что он не уйдет от нее самой?.. Но никакого ухода, развода не было! Отец не совершил ничего плохого, не бросил меня, регулярно посылал деньги и фотографии. Почему они не рассказали эту историю Эмме, такую простую и однозначную? Если я найду объяснение, то вроде бы уже не на что обижаться. …Ну, допустим, сначала отец не хотел травмировать Эмму, а потом думал «расскажу завтра». Если не расскажешь о чем-то сразу, потом трудно рассказать: получается, придаешь этому слишком большое значение.

– Значит, вы мой брат… мой брат?!

Эмма ошеломленно оглядела меня, потом отца, потом Алену Сергеевну. И бросилась мне на шею. Да! Обняла меня. Я ожидал чего угодно, то есть, наоборот, я ничего не ждал…

Эмма обнимала меня, я обнял Эмму. Моя сестра была такая, не знаю, как сказать… хорошая девочка, от которой пахнет детским мылом, родительской любовью, книжками, поцелуем на ночь. Я почувствовал, что она плачет, успевшая высохнуть в автобусе куртка промокла, как будто снова пошел дождь. Надеюсь, никто не заметил, что я тоже заплакал.

– Эмма, закрой Диккенса! – насмешливо велела жена отца.

– На нашем семейном языке это означает «прекрати плакать, будь рациональной». Моя жена считает Диккенса излишне сентиментальным, – пояснил отец. – А ты читал «Записки Пиквикского клуба»? Ну, или хотя бы «Домби и сын»? Ты вообще любишь Диккенса? Джейн Остен? Теккерея?.. Я назвал Эмму в честь Эмилии, героини «Ярмарки тщеславия».

Ничего я не читал, ни Диккенса, ни Теккерея! Разве не странно первым делом спросить сына, которого не видел с детства, любит ли он Теккерея и Диккенса? Но ведь я тоже странный! Кто только что катался в лифте, снимая и надевая пиджак, у кого из кармана торчит галстук? Вот именно. Мы с ним похожи тем, что от волнения ведем себя странно.