Майя приходила по субботам, а ждать её он начинал с утра воскресенья: буквально, места себе не находил. Слонялся по двору, начинал какое-нибудь дело, да и бросал, не докончив, чтобы начать другое. В пятницу всё обретало смысл и цель. Затевалась генеральная приборка, поход на базар, кулинарные приготовления…. Старик очень привязался к ней, втайне отписал в её пользу дом и солидную сумму на книжке. Втайне, потому что знал: узнает – оскорбится страшно.

К её приходу Эдвард старался приодеться. Сегодня он, мурлыкая в свежерасчёсанные усы «Утомлённое солнце», надел светлую тройку (сорок лет назад она произвела фурор на побережье), положил в жилетный карман серебряные часы со звоном, и стал выглядеть, как всемирно известный писатель на Капри. Впечатление несколько портила небольшая прореха под коленом: сорок лет – не шутки.

Майя поцеловала его в колючую щёку, жестом велела снять штаны, отыскала в комоде иголку и подходящую по цвету нитку. Села у окна, принялась аккуратно штопать. Старик, запахнувшись в красный халат с белыми цаплями, сидел в кресле, любовался её молодой красотой, которая будоражила в нём такое, о чём он, по меткому выражению чувственного певца с радио, «даже не знал, что забыл».

Их встречи проходили в тишине. Дядя Эдвард никак не мог привыкнуть, что Майя читает по губам, они общались посредством блокнота. Впрочем, чаще всего им хватало жестов.

Она любила приходить в этот дом, заботиться о старике, чувствовать, что нужна.

Во всём здешнем огромном холодном мире её грели только две искорки жизни: дядя Эдвард, да свободолюбивая чёрная кошка из старых дворов, что позволяла себя подкармливать.

Железный остановился перед тяжёлой металлической дверью, и несколько раз энергично нажал кнопку звонка. На пороге его встретил невысокий русоволосый человек в тёртых джинсах и серой заношенной футболке. В руках он держал, как наваху, большие портновские ножницы. Пахло кофе.

– Привет, Железо, заходи.

– Здорово, Светлый! – Железный вошёл в прихожую, скинул пуховик. – Как дела? Чем занимаются сегодня люди в серых футболках?

– Люди в серых футболках джинсовки себе шьют. В индейском стиле. С бахромой.

Железный, развязывавший шнурки на высоких жёлтых ботинках, сел на пол.

– Ты что, умеешь шить? Как дядя Додик?

Светлый улыбнулся:

– Никогда не пробовал. А что, это сложно?

– Таки, смотря как. Если хорошо – сложно. Сшил бы ты, для начала, хотя б носовой платок! А почему стиль индейский?

– Я чувствую себя последним из Могикан, – ответил он без улыбки.

Они прошли на кухню, Светлый сварил в старинной джезве свой любимый абиссинский лонгберри.

– Твой кофе – божественен, а сам ты – наш сокровенный баристо, – Железный отхлебнул из крошечной, затейливо расписанной чашечки дорогого фарфора:

– А что это тебя сподобило на портновские подвиги?

– Да так…. Джинсовка мне нужна. А потом, – он тряхнул головой. – Делать-то всё равно нечего.

– Вот именно: делать тебе нечего. Но сегодня у Чёрного в мансарде биеналле, так что кройку и шитьё можно отложить.

Светлый усмехнулся:

– Опять пьяные танцы на перилах, песни и нарушения общественного порядка с отягчающими обстоятельствами?

– А как же!

– Светлый задумчиво посмотрел в окно:

– Тётка на пироги звала….

– Чтооо?

– Ладно, ладно! К чёрту пироги! С собой захватить что-нибудь?

Железный расхохотался:

– Ну, захвати… что-нибудь! – допив кофе, он поднялся. – Что ж, хорошо у вас, но пора. Дела, знаете ли, дела. Значит, не прощаемся.

Железный ушёл. Светлый вернулся было к шитью, но скоро бросил: настроение пропало. Он послонялся по неприбранной квартире, сел у окна. За ним, почти касаясь стекла страшными, как в германских сказках, ветвями, рос огромный тополь, обложенный туманом, как ёлочные игрушки ватой. Так теперь навсегда. А когда-то из окна можно было увидеть заросшее камышом озерцо через дорогу, покосившиеся домишки на том берегу, лениво щиплющих травку лошадей; как прилетали утки, как чертили белые полосы по небу самолёты, но это было ещё в детстве, а теперь главным стало то, что раньше почти не замечалось. Тополь одевался изумрудной листвой по весне, сбрасывал бурую, пожухшую – осенью. Иногда на его ветви садились птицы.

Он услышал приближающийся шорох крыльев, и на ветку перед ним опустился чёрный ворон. «Откуда здесь ворон?» – удивился Светлый. Большая, словно из антрацита вырезанная птица ударила замёрзшее дерево эбонитовым клювом, тряхнула головой, уставилась блестящим глазом на ярко освещённого человека за стеклом. Светлый поёжился. Никогда в Городе воронов не видели. Чайки, голуби, вороны, воробьи, снегири, синицы, даже сову полярную примечали не раз, но воронов – никогда. Светлый и знал-то, как эта птица выглядит по телепередачам, где Корней Чуковский носил своего мрачного друга на плече по необъятной даче в Переделкино, угощал чем-то заманчиво-вкусным и заставлял повторять разные глупости. Чуковский давно умер, упокой Господь его странную душу на злачных пажитях, а птица? Куда пропала птица?

Ворон снова ударил дерево, осторожно переступая по ветке узловатыми шершавыми лапами, переместился ближе.

– К чему бы это? – пробормотал Светлый. – К чему это прилетают из тумана чёрные птицы с умными глазами? Может быть, ты ручной, прямо из Переделкино?

Он медленно встал, стараясь не делать резких движений, подошёл к окну, взялся за верхний шпингалет. Его с осени не открывали, так что он присох намертво.

– Чёрт тебя дери, – прошипел Светлый, пошевелил рычажок вправо-влево, повис всем телом – и крашеная сталь поддалась с оглушительным стуком. Светлый покосился на птицу: та не шелохнулась. Тогда, осмелев, он щёлкнул нижним замком, потянул створки на себя. С хрустом отлетела со стыков бумага, посыпалась на пол серая вата, забитая в щели отцом, окно нехотя распахнулось. В кухню ворвался морозный ветер, донёсся приглушённый туманом городской шум. Птица не улетела, присев на цепких лапах в метре напротив.

– Ну, что ж, заходи, кто бы ты ни был! – пригласил Светлый, для ясности сопроводив слова жестом.

Ворон бросился в лицо, словно только и ждал удобного момента, словно всё заранее рассчитал и подготовил, направляя события с самого начала. Светлый едва успел закрыться руками. Острые когти рванули кожу, от удара клювом удалось увернуться уже совсем по-боксёрски. Он отшвырнул птицу, захлопнул окно. Отлетев к дереву, ворон бросился вновь, но теперь между ними было стекло. Он ударился о него, скатился вниз, подпрыгнул с откоса и исчез в серой мгле. Ещё с секунду он слышал его странные крики откуда-то сверху, а потом всё стихло. Светлый налёг на створки, с трудом закрыл шпингалеты. На грязный подоконник из разодранных предплечий капала густая кровь.

–Твою мать,– он выругался, осматривая рваные раны. – Что ж ты за гость такой? И почему ко мне? Что, вообще, это было? Мистика какая-то…

В ванной он умылся, вытер руки ветошью, заклеил раны пластырем. Заглянув в глаза отражению, покачал головой, вернулся на кухню. Налил кофе, сделал два обжигающих глотка.

– Будем ждать, – прошептал он. – Будем ждать.

***

Стемнело. Ветер, старательно выметавший окоченевший Город весь день, стих. Повалил густой, пушистый снег, опуская на землю особенную тишину снегопада, которую нарушал только скрип под ногами. Если бы Туман расступился хоть на миг, то сквозь прорехи в набрякших тучах показались бы подрагивающие в чёрном небе звёзды.

Светлый опаздывал, но не спешил: никто не ждёт его с хронометром в руках. Да и вообще, он не был уверен, что хочет куда-то идти на ночь глядя, однако, и дома не сиделось. Встреча с чёрной птицей настраивала на мистический лад, за каждым поворотом таился рок. Светлый не хотел встретить судьбу, забившись под стол. Ну, какой рок может настичь на мягком диване под мохеровым пледом? Он улыбнулся своим мыслям, щёлкнул крышкой потёртых карманных часов на длинной цепочке, пожал плечами и ускорил шаг.