— Что? Что ты сказал? Нет, я думал, что ты хоть раскаиваешься, сидя за решеткой. Что ж, Аллер, я даже рад, что ты здесь. Ты — несмываемое клеймо на «Крылатом». Будь ты проклят, Аллер. Ты и весь твой род. И не думай отсидеться за решеткой, тебе не будет подобной роскоши.

Римальд развернулся и шагнул к удивленному тюремщику.

— Мне нужно видеть судей, — бросил он в лицо мужчине, — и немедленно. Как это можно сделать?

— Никак, — пожал плечами растерянный тюремщик, — они не принимают посетителей. Они только отдают распоряжения, когда хотят беседовать с кем-то из заключенных.

— Хорошо, — Римальд продолжал наступать, — тогда куда они просят приводить заключенных. Я должен лично говорить с ними и как можно скорее.

— Да к чему такая спешка?! Уверен, и без ваших разговоров, они во всем разберутся. Судьи народ непредвзятый, парню не отвертеться.

— К чему спешка, спрашиваешь? Так я тебе отвечу. Этот человек виновен с гибели нескольких воинов, которые даже не в схватках пали. Они были убиты изподтишка, не ожидали удара, верили своему убийце! И это чудовище оказалось из моего отряда! Я годами добивался идеальной военной дисциплины, а теперь, из-за одного прогнившего звена все рушится до основания. Я не успокоюсь, пока этого пленника не постигнет самая высшая мера наказания. Другой он не заслуживает.

Тюремщик, удивляясь напору Главы «Крылатого», всмотрелся в узника, задумчиво покачал головой.

— Ну, я ничего не обещаю, — промолвил он несколько секунд спустя, почесывая подбородок, — с судьями тяжело разговаривать. Но, я постараюсь что-нибудь придумать, раз у вас такая сложная ситуация.

— Благодарю вас, — остыл Римальд,? вы правильно меня поняли. Преступники должны быть наказаны. И так наказаны, чтобы другим неповадно было.

За решеткой послышалось громыхание цепей. Аллер оставил попытки нападения, развернулся и сел возле стены в ту же позу, в которой его застал Римальд. До своей дальнейшей судьбы ему не было никакого дела.

ЭПИЛОГ

Стружка вилась под лезвием, обрывалась и сыпалась на землю. На закатном небе, словно сахар, пропитавшийся вишневым вареньем, алели облака. Рид прищурился, вглядываясь в яркие узоры угасающего небосвода.

— Красиво, правда? — он ткнул брата в бок, призывая поднять глаза, но Гаспер только коротко, недовольно, глухо выругался.

— Это тебе видней, — пробурчал он после, — небо, как небо. Обыкновенное.

— Завтра будет так же жарко, — задумчиво продолжал Рид, разглядывая причудливые формы легких, кружевных облаков, проплывающих над головами. — Может, даже жарче, чем сегодня. Тяжело будет возвращаться. Надо коней хорошенько напоить.

Его тянуло на разговоры, но Гаспер только покачал головой, поднес к глазам деревянную фигурку человечка, которую старательно вырезал уже больше часа и нахмурился. Выходило некрасиво. Одна рука игрушки была больше похожа на щупальце, другая превратилась в торчащую культю. Колени непропорционально коротких ног выпячивались назад, ступней у деревянного калеки не имелось. Голова же просто получилась квадратной. Несколько секунд Гаспер разглядывал это недоразумение, а затем сжал в кулаке и с размаху забросил деревянного уродца вдаль, словно целясь в раскрасневшийся лик угасающего солнца.

— Ты чего? — осторожно, протяжно спросил Рид, провожая взглядом деревяшку. — Она же не виновата, что у тебя руки к тонкой работе не приспособлены.

Гаспер не обернулся. Он смотрел в закат и думал. О том, что действительно не привык вырезать, рисовать, слагать стихи, играть на музыкальных инструментах. Он хорошо знал только одно — как обращаться с мечом. И это — не его вина, а того, что случилось здесь, в этих заброшенных стенах, двадцать лет назад. Кого винить, что он нелюдим и одинок? Что общается только со своей семьей? Некого. А если бы и было, корней уже не сыщешь.

— Ты любишь отца, Рид? — вдруг спросил он. — Нашего настоящего отца, я имею в виду.

Гаспер обернулся к брату. Рид изумленно моргал голубыми глазами, не понимая, как и откуда подобный вопрос мог возникнуть. Копия матери мужского пола. Это не возможно не признавать. Мягкий, добрый, отзывчивый, дружелюбный, безобидный. Сколько раз Гаспер в детстве заступался за него, зная, что сам Рид сдачи дать не в состоянии? Сколько вытаскивал из передряг? Потому что когда-то, в шесть лет, унося в слабых детских руках беспомощного младенца, тайком от взрослых клялся оберегать его до конца дней.

— А маму, — продолжал свой допрос Гаспер, — ты любишь маму?

— Конечно, люблю, — Рид изумленно ответил, — как я могу их не любить, если они дали мне жизнь?

— Ну да, дали, — пробормотал Гаспер и снова сел на стену, свесил ноги и задумался.

Рид осторожно придвинулся, положил руку на мощное плечо Гаспера и не громко, чтобы не нарушать тишины плавящегося вечера, спросил:

— Тебе что-то не нравится? Ты не рад, что мы приехали сюда?

— Я рад, Рид,? в низком голосе Гаспера метнулись нервные искорки, — я несколько лет ждал этой поездки. Мы дома.

— Тогда откуда берутся такие вопросы? Ты что, не любишь родителей?

— Люблю, Рид. Так же сильно, как и ты.

Гаспер не лгал. Только вместе с любовью у сердца ворочалась обида. Когда она зародилась, когда выросла? Он не знал, только чувствовал, что сейчас, в городе его детства, где стены дышали страшными воспоминаниями, где ветер напевал скорбные мотивы, где из каждого окна, закоулка завистливо смотрели на живых немощные призраки, эта обида набрала силы. Гаспер долго терпел, пытался ее усмирить, но сейчас она поползла вон.

— Люблю, — повторил он горячо, — но они были не правы!

— В чем не правы?

— А ты не понимаешь?! Они слишком любили друг друга. Так сильно, что ослепли от этой любви и не заметили нас. Ни тебя, ни меня.

— Я тебя не понимаю, — Рид ошарашенно посторонился, — что плохого в том, что мама с папой любили друг друга до смерти? Да о такой любви все мечтают!

— А что хорошего в такой любви, Рид? Забыть обо всем и всех, кроме друг друга. Тебя не было тогда, ты еще не родился, а я видел, как мать себя изводила тем, что отца не было рядом. Она только о нем и думала. И из-за этого она довела себя до того, что не могла бежать, когда надо было. А отец? Если бы он не спятил из-за того, что мама погибла, если бы вспомнил, что кроме жены у него есть дети, все повернулось бы иначе. Все было бы хорошо для всех, если бы не их любовь, будь она неладна.

Я люблю их Рид, но простить безразличия к нам, не могу.

— Да ты, ты просто не знаешь, о чем говоришь! — Рид попятился, собрался с духом, но осознав, что больше просто не может подобрать нужных слов, только раздосадовано махнул рукой и отвернулся от брата, к городу.

Рид посмотрел на Аборн, на разрушенные, заросшие сорняками и травой улицы и дома. Он чувствовала, как от досады на брата сжимаются кулаки. Может, он и пошел в мать, но ярко, жарко горела в нем отцовская вспыльчивость. Как!? Как можно было так бездушно рассуждать о людях, которые ценой собственных жизней выбили у жестокой судьбы право на спасение детей.

Под стенами, в тени меж камней теплилось пламя. Маленький рыжий огонек дрожал в трескучем танце, разгоняя сгущающиеся ночные сумраки. Сверху, с высоты крепостных стен он казался таким маленьким, беззащитным, но смелым, упорным, даже наглым. Но на самом деле, Рид знал, он отнюдь не такой. Огонь сильный, горячий, разведенный умелой рукой. Он горит для того, чтобы согреть уже немолодых женщину и мужчину, что ждали возвращения своих приемных сыновей. Линварда и Азею.

Раздражение медленно отпустило Рида, он улыбнулся, заглядевшись на этот огонек. Подумал, что ему все равно, что и как думает Гаспер, это, в конце концов, его право. Главное, как относится ко всему Рид. А он любит. Погибших родителей, Гаспера, Азею с Линвардом, эти серые руины, источающих грусть. И снова стало радостно. И даже представление страшных событий, двадцать лет назад потрясших Фелидию и изменивших жизни его семьи, не могли на это повлиять.