КЛЯНУСЬ

Храбро, до последней капли крови, защищать мирное население Фелидии, как все в целом, так и каждого в отдельности.

КЛЯНУСЬ

Безоговорочно выполнять все приказы членов Совета Семерых, а так же тех, кого они изберут главенствовать надо мною.

КЛЯНУСЬ

На поле брани не предаваться панике, не ведать подлой трусости, быть твердым в своих убеждениях и верным данной клятве, даже на пороге смерти.

КЛЯНУСЬ, КЛЯНУСЬ, КЛЯНУСЬ

А коли я не сдержу данного слова, пусть настигнет меня людская и божественная кара, пусть казнят меня, как мерзкого предателя или гонят прочь из всякого дома.

Таково слово мое, такова воля моя…»

ПРОЛОГ

В зеленых горбах фелидийских холмов от тоски умирал город. Медленно, почти не заметно, как древние кости, иссыхали и рассыпались его стены и башни, беспардонный ветер подхватывал белесую пыль, уносил ее прочь и сеял в глубоких долинах, не надеясь на всходы. Лишь он здесь был и житель и хозяин: в залах разрушенного замка кружил свои танцы, свистел в щелях заброшенных домов и горном гудел в искалеченных трубах, галереях и коридорах. Он играл в листве разросшихся деревьев и кустарников, невидимым ручейком бежал по пугающе пустым улицам, рисуя на присыпленных песком и землей дорогах слабую волну. Он радовался, и ничуть не задумывался над тем, что своими перекатами и плясками рушит чужую жизнь.

Впрочем, городу было все равно, его главным убийцей оставалось одиночество. Что город без людей? Лишь нагромождение камней, красивое, но не нужное. Кто шлифует подошвами брусчатку больших улиц? Лишь кольца мохнатой травы норовят утянуть под землю гладкие камни. Кто стучится в незапертые двери и ставни? Лишь высокие сорняки пушистыми и ветвистыми верхушками. Кому ронять росинки слез на могилы, что на старом кладбище? Быть может, птицам залетным. А кто толпится на главной площади? Тени в ясную полнолунную ночь.

Здесь не было людей, а значит, не было городу жизни. Он иссыхал, как осенний лист, пустыми окнами и бойницами глядел в дали, храня еще семя надежды. Не больше былинки, потому как силы его иссякли. Но безграничные просторы гулко молчали и только иногда, заблудившимся эхом до стен города долетали короткие звуки. То были голоса дороги, что лежала среди холмов и проводила людей мимо развалин. Путь же к руинам давно зарос и там, где когда-то скрипели колесами телеги, и отбивали дробь костяные копыта, подбитые железом, шелками переливались полевые травы.

И город сник, уснул, устав надеяться, пока однажды, в день густой жары, когда даже пыль зависала в воздухе, и мерещилась испарина на камнях, не услышал звонкое: «Ду — дух».

Город встрепенулся, воспрял, прислушался. «Ду — дух», «Ду — дух» — все яснее и отчетливее, все ближе и ближе.

Город открыл глаза и среди зеленых волн отчетливо разглядел четыре темных капли, слитые в цепочку. И цепочка эта двигалась не мимо, а к старым щербатым воротам. «Ду — дух, ду — дух, ду — дух, ду — дух», — переливами, как пульс новой жизни.

Если бы у него был голос, город бы закричал от радости. Капли оказались людьми, всадниками, держащими путь в заброшенную столицу.

Они спешились, когда стало тяжело передвигаться в высокой траве, затем и вовсе остановились. Всадник, что был во главе, спустился на землю, одной рукой взял коня под уздцы, другой вынул из — за пояса длинный нож и двинулся вперед, расчищая мощными ударами лезвия дорогу себе и другим. Его движения были точны и уверены, подрубленные стебли ковром выстилали тропинку, по которой осторожно ступали кони. Стены приближались, но вдруг молодой мужчина остановился, тыльной стороной ладони растер капли пота по широкому лбу, отбросил назад мокрые, слипшиеся в пряди волосы, обернул усталый взор к небу, где огненной гидрой яростно пылало солнце.

— Эй, Рид! — позвал он нервно, но не зло. — Нет желания помочь?

Замыкающий всадник замешкался, виновато потупился.

— Прости, Гаспер, — пробубнил он в нос, — я должен был сам догадаться.

— Не извиняйся, брат. Лучше, займись делом, — и Гаспер двинулся дальше.

Город вздрагивал от каждого шага братьев, но не пугаясь. Трепет нетерпения щекотал его холодные стены. Незримые мурашки спешно бежали между грубых камней. Старший Гаспер — уверенный, решительный, неутомимый, темноволосый воин и младший Рид — не ловкий, но упрямый, старательный, но не умелый взрослый мальчик со светло-пшеничной головой, жаждущий не отстать от брата. Эти двое еще не известных, но уже таких любимых несли с собой спасение. Но были и еще двое, те, что ступали след в след за косцами: женщина, прятавшая морщинистое от нелегкой жизни, но все еще привлекательное, лицо под платком от пылкого солнца, и мужчина, неотрывно следящий за работой братьев. Его большие глаза были пропитаны вниманием, но вместе с тем, почти невесомым намеком в них светилась грусть. Не та, что сродни печали или тоске. Грусть мужчины была тяжелой, накопленной. Не один год она росла в его сердце, в глубоком прошлом сидели ее корни, и вот теперь у подножья страшных руин она вырвалась на волю. Иной раз мужчина отрывал взгляд от напряженных спин впереди и обращал его к седым камням, и тогда светло-серые глаза его блестели от влаги, но не плакали, губы дрожали и сплющивались в напряжении, а брови ползли вниз и смыкались на переносице. В такие мгновения его нагоняла спутница, нежно проводила ладонью по его сутулым плечам, и этот мимолетный жест метелкой смахивал все печати нерадостных мыслей.

Но вот остановился Гаспер, срубив за миг до того толстый и непокорный, в человеческий рост борщевик, выдохнул облегченно, убрал нож и, подбоченясь, удовлетворенно оглядел большие ворота, путь к которым проложил. Рид, дыша, как лошадь после забега, сел на землю, торопливо расстегнул пару верхних пуговиц рубашки, и из-под козырька ладони поглядел на солнце. Губы его недовольно, криво изогнулись, но, ни слова он не произнес, а лишь посидев с минуту, поднялся, посмотрел вопросительно на брата.

Гаспер не спешил говорить. Словно побаиваясь, он приблизился к стенам, задрал голову, восхищенно оглядел. Башни тогда показались ему вдвое выше, они подпирали небесный свод, и думалось, что рухни они — падет и небо, и всякой жизни придет конец. Огромные, величавые, даже полуразрушенные, они смотрелись гордо и непреклонно. Великолепная, грандиозная громада.

Гаспер провел рукой по шершавой поверхности, как по шкуре убитого гиганта, воздав ему последние почести. В голове его что-то дернулось, оторвалось, громыхнуло, вспучились воспоминания, лопнули, излились. Чьи-то истошные крики грохот рушащихся зданий, бешеный цокот копыт и ржание обезумевших коней. И страх, не видимый, но реальный. Страх — убийца, парализующий, застающий врасплох. Страх, что правил тогда на улицах города, он и сейчас отдаленным эхом отозвался в Гаспере. Он и его сводный брат — старый, уродливый ужас, и их мать — бессмысленная, тупая, ненависть. Все они остались в стенах города, ослабели, приумолкли, но никуда не ушли. Они впитались в камень и никогда, ни за что их не искоренить полностью.

Удар памяти на миг ослабил Гаспера, он уперся разгоряченным лбом в стену, зажмурился, сильные пальцы царапнули булыжники, скрючились. Он затаил дыхание, сглотнул, перевел дух, открыл глаза и уже увереннее взглянул на Рида. Тот стоял на прежнем месте, уставившись на брата добрыми, телячьими глазами, в которых горели сочувствие и понимание.

— Рид, — проронил Гаспер хрипло, откашлялся и добавил яснее, — мы дома.

Но Рид не чувствовал боли брата. Он смотрел на оставленный, город с восхищением ребенка, вскормленного рассказами о тех временах, когда тот кишил людьми, как муравьями и носил громкий титул столицы. Но он не помнил трагедии. Рид осознавал, что произошло здесь двадцать лет назад, но как ни старался он прочувствовать все до деталей, до краев проникнуть в страдания своих близких ничего не выходило.

Подобно Гасперу он погладил стену, углубился в ворота, в надежде, что близость с местом его грез, поможет избавиться от тяготившего равнодушия. Но тщетно. Как понять не прожитое?