Как он, навсегда оставшийся в душе сельским учителем словесности, радовался, когда в театр на этот и другие спектакли по его пьесам приходили старшеклассники! Наверняка вспоминал своих учеников с довоенной станции Морозовской, особенно свой класс, где был руководителем, из которого все вышли, как говорится, в люди.
Уже в семидесятых он узнал о том, что его ученик Володя Киселев был во время Сталинградской битвы командиром зенитной батареи, что в тяжком октябре сорок второго за кровопролитнейшие бои на севере Сталинграда он был награжден орденом боевого Красного Знамени. А Мамаев курган как раз в те дни в очередной раз штурмовал вместе со своим стрелковым взводом родимцевец Коля Кузнецов, тоже его ученик. И остановила отчаянного двадцатилетнего сержанта только вражеская пулеметная очередь, прошившая обе ноги. После войны Володя Киселев учился в ленинградском вузе, работал на Сталгрэсе, назначался, как сейчас говорят, вице-мэром Сталинграда, а потом возглавлял крупные нефтегазовые строительные тресты в нашей области, на Ямале, в Монголии. Известным в Донбассе рабочим-шахтёром, а потом и начальником шахты стал бывший воин знаменитой 13-й гвардейской дивизии Николай Кузнецов.
В семьдесят пятом Николай Михайлович прислал из своего городка Жёлтые Воды Матушкину в Рязань очередное письмо, приглашал на 30-летие Победы в Волгоград. Писал старому учителю и известному писателю, что на Мамаевом кургане, у статуи «Стоять насмерть», решили встретиться морозовские одноклассники: генерал Борис Засядкин, комбриг погранвойск генерал Леонид Тараниченко, полковник Александр Семенцов, другие «ребята». И, конечно, любимица класса, ставшая заслуженным учителем России, директор волгоградской девятой школы Татьяна Филатова. Татьяна Аполлоновна была директором «девятки» и в годы моей учёбы. Мы с ней много лет жили в одном дворе. Позвонила она нам с женой однажды, попросила зайти и вручила мне полдюжины документальных и краеведческих книг своего друга и морозовского одноклассника, известного ростовского писателя и журналиста Владимира Моложавенко – ещё одного ученика Матушкина…
Но я забежал далеко вперёд. Скажу только в завершение этого разговора, что встреча на Мамаевом кургане состоялась. Лично видел, сколько редкой радости и тёплой гордости за своих воспитанников испытал тогда Василий Семёнович. А позже, после всех салютов и встреч, размышляя где-нибудь в своём рязанском кабинетике, украшенном берёзовыми ветками и чурбачками, над прожитыми годами и написанными книгами, – он, может быть, в очередной раз убеждался самой жизнью, что та литература, которую принято называть соцреалистической, коей и сам отдал почти всю жизнь, помогала растить и духовно воспитывать тех самых настоящих людей, воистину патриотов Родины. Вот они стоят перед глазами. И около давней железнодорожной школы, и на главной высоте России. И что вразумительного скажут на это нынешние, изрядно «размытые» в гражданственном отношении «демократствующие» литературные критики и упорно «солженицынствующие» писатели?..
…Выше я говорил, что, начав в конце сорок пятого работать в камышинской газете, Матушкин стал после долгого пятилетнего перерыва потихоньку писать прозу. Но «потихоньку» не вышло. Стала художественная чаша перетягивать журналистскую. Днём в газету кропал, по району ездил, а вечером, а то и ночью – с головой в писательские тетради. Конечно, некоторые рассказы и в газету шли, но он, почуяв давний вкус к слову, решил делать книгу, взялся за повесть для детей, пробовал хоть что-то восстановить по памяти из пропавших глав несостоявшегося романа об учителях. И в какой-то момент почувствовал явную усталость, перенапряжение от подобной, почти круглосуточной работы с пером в руке. Точнее сказать – вечером и ночью старался работать над каждым словом и фразой по-писательски, а с утра до вечера – нередко гнал в редакции весьма серые, как бы унифицированные, строчки. Надо было что-то предпринимать.
И он недолго думая решил пойти в августе сорок седьмого воспитателем в городское ремесленное училище № 3 для сирот войны. Мол, отдежурю – и за писательский стол. Но в училище сразу сообразили, что к ним пришёл опытный преподаватель, да ещё и писатель. Пришлось опять стать учителем в этакой местной «Республике ШКИД». Тем не менее времени для писательского труда оставалось поболе. Это помогало ему и лишний раз съездить в Сталинград, где в сорок восьмом уже стал выходить альманах «Литературный Сталинград», да и до возрождения писательской организации оставался всего год. И как многолетняя заноза в сердце – неотступно свербила мысль о восстановлении в Союзе писателей…
Капельку забегая вперёд, скажу, что восстановиться, вернуть творческий стаж с тридцать пятого года официально ему так и не удалось. В октябре пятьдесят первого пришлось формально вступать заново кандидатом, но довольно быстро, первого января следующего года, он получает и «полноценный» писательский билет. И то слава Богу… Времена-то совсем ещё не оттепельные… Но, кроме моральной помощи Михаила Луконина, в багаже к тому времени были две вышедших кряду, в сорок девятом и пятидесятом годах, книжки рассказов, редактором которых был поэт Юрий Окунев. Уже в семидесятых Юрий Абрамович рассказывал мне, соседу по дому, что именно тот период «подружил его с горемычным Васей Матушкиным на всю жизнь».
После выхода второй послевоенной книжки (а в целом шестой) Василий Семёнович вообще переезжает в Сталинград, снимает комнатушку. Начинает печатать очерки в «Сталинградской правде», затем становится собственным корреспондентом всесоюзной «Учительской газеты» по Сталинградской области и Северному Кавказу. Братья-писатели из сталинградской организации на общем собрании на всякий случай снова рекомендуют его в союзписательские ряды, отсылают в Москву соответствующие документы. Практически он, писатель и собкор авторитетной газеты, получает право на предоставление отдельной квартиры для семьи… Надо ли говорить, что у него не только открывается второе писательское дыхание, а просто вырастают крылья… Да ещё и после получения кандидатского писательского билета за подписью секретаря правления Союза писателей СССР Алексея Суркова, к которому ему однажды удалось попасть на приём, когда приезжал в Москву в начале пятьдесят первого по делам газеты. И получить сдержанную, но поддержку.
…В конце августа пятьдесят первого года в доме № 8 по улице Мира, в двухкомнатной и двухбалконной квартире с видом на драмтеатр, праздновали простецкое новоселье. И то сказать – ни мебели ещё толком, ни посуды особой… Несколько стульев-табуреток и те у соседей пришлось на вечерок взять. Из писателей в гостях были Михаил Лобачёв, Юрий Окунев и Николай Мизин с женой, а также его старый знакомый по ещё довоенному Сталинграду заводской поэт Виталий Балабин. Зашёл и журналист Семён Ананко, тоже готовивший тогда почву для переезда из Камышина в Сталинград.
Печка в кухне новой квартиры была еще не газовая, а дровяная, но с духовкой. Потому на столе пироги с яблоками-капусткой вкусно пахли. А уж рыбы – сазанов и даже осетринки – нажарила Нина вдосталь и, представьте, тарелку с горкой вполне доступной тогда народным массам чёрной икры на стол выставила… Как вспоминала тёща, на всех выпили бутылку лёгкого винца и всего одну с лишком бутылку водки, вторую вовсе не допили. Ныне это кажется неправдоподобным, но так было. Да и кому пить-то? Окунев с Мизиным вообще почти непьющие, Лобачёв как ответственный секретарь писательской организации всегда в строгости себя держал, на подобных мероприятиях особо не засиживался, тем паче в сталинские времена. Балабин с Матушкиным при посильной помощи тихого и тактичного Ананко в основном и прикладывались к веселящей «Столичной»… Но не только ели-пили, но и спорили, говорили о вышедших и будущих книгах, об очередном номере альманаха, о Волго-Доне и городских новостройках, искренне веселились и пели…
А во дворе играли, знакомились с детьми соседей или забегали в квартиру, снуя с балкона на балкон, три его доченьки: шестнадцатилетняя Джемма, тринадцатилетняя Валюшка и пятилетняя Галочка. Наверняка это был один из самых счастливых дней в его жизни…
