В зале душно и тесно. Прибывают все новые и новые группы запасных и сопровождающих их женщин, детей, стариков. Тарас не отступает от матери. Он слышит, что все говорят об одном и том же.

– Был бы как перст и слова не сказал. Пошел бы. А то ведь их орава, душу мутят, – жалуется худой мужик с жидкой, будто выщипанной бороденкой.

– Ну и иди, – отвечает ему женщина в платке с черными крапинами. – А я принесу дитё и на стол им брошу. Мудруют… Сынов забрали, а теперь и отцов тянут.

– Не бросишь, матушка, – укоризненно возражает писклявый голос из толпы. – Дети-то, они не щенки, в землю не закопаешь. Надо в резон рассуждать. Его, мужа-то, убьют или без ног вернется, калекой. Что с ним тогда делать? Могила.

– Это еще ничего, коли без ног, а то вовсе убьют иль отравят…. Без ног он еще может милостыню собирать, особливо ежели какую кокарду иль кресты на грудь заслужит. Таким больше подают. А вот плохо, что их там тыщами, как комаров, газами душат. Вон у наших соседей пришел Демьян, парень, как арбуз спелый, был, а там ему всё нутро спалили. Вконец замучил его кашель. Будто куренок кудахчет и на глазах тает, почернел весь, сердечный…

– Истинно правда, – подтвердил мужик с жидкой бороденкой. – Если с крестом, больше дадут. У нас на лесопилке один работал, так ему на войне ногу оторвало и, значит, еще ухо задело. Пришел он, значит, в контору и просит: «Может, дадите подходящую службу, сторожем али еще что, как кавалеру Георгиевскому». А Семен Павлыч, хозяин-то, в ответ: «Службы нет такой, а за геройство вот тебе, нашему защитнику». И, ей-богу, на моих глазах синенькую дал, пятерку не пожалел.

– Вот тебе и пенсия! – с ехидцей ухмыльнулась женщина в платке с черными крапинами.

Между тем в залу явился пристав. Окинув важным взглядом малопочтенную публику, он, сморщившись, приказал полицейским:

– Тотчас же очистить помещение!

Полицейские попытались вытеснить женщин из залы, но те еще сильнее заволновались и напористо двинулись вперед. Мать Тараса оказалась впереди. С ее головы сполз платок. Покрытое румянцем лицо было возбуждено. Она кричала полицейскому приставу:

– Отцов и мужей забираете, а что пить-есть будем!..

Щекастый пристав, разглаживая усы, насмешливо глянул на мать Тараса масляными глазками.

– Да ты своим подолом заработаешь больше, чем десяток таких, как этот вот червяк!.. – кивнул пристав на мужичка с жидкой бороденкой и захохотал, обнаружив крупные желтоватые зубы.

Слова эти хлестнули женщин. Они на минуту притихли, словно раздумывая над ответом. В наступившей тишине был слышен только утихающий хохот пристава. Лицо матери Тараса стало полотняным. Темные глаза ее на миг сузились, но вдруг загорелись яростью. Она быстро протиснулась вперед, оказалась лицом к лицу с приставом, резко махнула рукой, и пощечина громким хлопком отозвалась в зале.

Такого оборота пристав не ожидал. Он схватил мать Тараса за плечи и, наваливаясь всей тушей, стал с рычащей руганью трясти ее.

Тарас бросился защитить мать, стал колотить пристава в спину. Словно очнувшись, женщины кольцом окружили обидчика, а затем с криками вцепились в него. Казалось, они желали разорвать, растащить его в разные стороны. Полицейским было не пробиться к своему начальнику. Без фуражки, с содранной кокардой и исцарапанным в кровь мясистым лицом пристав оказался на полу…

Тарас заметил, что из расстегнутой кобуры пристава выглядывает револьвер. Он нагнулся и схватил рукоятку. Но револьвер, зацепившись за что-то, не выдергивался. Тарас с силой толкнул его внутрь, затем рванул на себя. В этот миг глухо хлопнул выстрел, и револьвер выскочил из кобуры.

Толпа вздрогнула, люди не поняли, в чём дело, кто в кого стрелял. Пристав, который до этого отбивался и матершинил, вдруг замолк.

Тарас решил, что он убил пристава. Испугавшись, сам не зная, для чего это нужно, он сунул револьвер в карман, быстро и ловко пробрался сквозь толпу и сбежал вниз по лестнице…

Между тем перепуганные полицейские и воинское начальство, решив, что в толпе есть немало вооруженных и что может вспыхнуть нешуточный бунт, ретировались из зала в заднюю дверь.

После этого разгоряченные женщины бросились к столам, стали рвать списки и заливать чернилами прочие документы. В окна на улицу под грохот опрокидываемых столов и стульев полетели бумажные клочки…

Разгромив помещение, оставив в зале трудно приходившего в себя пристава, возмутительницы спокойствия вышли на улицу.

Здесь уже знали о происшедшем в гимназии. Люди с какой-то растерянной радостью встречали бунтарок. Темнолицый работяга, забравшись на изгородь сквера, одной рукой держался за столб, а другой неуклюже размахивал, хрипло и смело крича в толпу:

– Не пойдем!.. Пусть те идут, кому война на руку… А нам там яма. И царя к чертовой матери!..

Через минуту появилось уже несколько ораторов. Схожие призывы слышались с разных сторон. Были в толпе и осторожные, сомневающиеся. Но они молчали, будто пережидали в укрытии ураган…

Среди этой сумятицы Тарасу становилось всё веселее, вслед за другими он громко кричал:

– Долой! Долой гадов!..

Ему казалось, что все эти окружавшие его бабы и мужики, перебивая друг друга, тоже торопились прокричать проклятия хозяевам власти и богатеям.

Тараса бросало течением толпы, как щепку, то в одну, то в другую сторону. Он был один – вырвавшись из гимназии, он потерял отца с матерью из вида и теперь искал их.

Наконец ему удалось выбраться из самой гущи к небольшой улочке, которая выходила на площадь. Здесь он неожиданно услыхал испуганные крики, словно на людей надвигались какие-то звери и неминуемо должны были их подавить и уничтожить.

– Солдаты идут!

– Разгонять бу-дут!

Откуда-то вывернулся Бояринцев с гармошкой, перед тем храбро распевавший песни. Теперь он орал совсем другим голосом:

– Про-пали!.. Бежим!

Но сквозь плотно затертую толпой улочку пробиться было невозможно.

Бояринцев бегал взад и вперед, ища выход, как жирная крыса, попавшая в мышеловку.

Из толпы выскочил отец Тараса и грозно бросил:

– Куда?.. Не бежать, драться надо!.. Не посмеют стрелять!.. – Отец Тараса с такой твердостью и жаром оборвал трусливого детину, что несколько мужиков, которые уже бросились за Бояринцевым, вдруг остановились.

Тарас с удивлением взглянул на отца. Как же он изменился! На рябом лице вздрагивали желваки, голос властно гудел. «Вот какой у меня батя, солдат не боится», – с гордостью подумал Тарас.

Плотно сбившаяся толпа, настороженная и притихшая, угрюмо ожидала солдат. Серые колонны шли быстро, почти бежали. Штыки винтовок мерно качались над головами. Но, как показалось Тарасу, солдаты совсем не были страшны. С правой стороны колонны мелкой иноходью припрыгивал тонкий, перетянутый желтыми ремнями офицер.

Когда солдаты почти вплотную подошли к толпе, офицер громко, врастяжку рявкнул:

– Ра-асходи-ись!..

Офицер так широко раскрывал рот, что Тарасу стало смешно, в его голове мелькнуло: «Сам вроде скворец, а каркает, как ворона». Он заметил, что на пятерне офицера, сжимавшей револьвер, сверкал на солнце перстень. Офицер подозрительно дрожал, словно его била лихорадка.

Толпа вновь всколыхнулась, но в этот момент отец Тараса вышел вперед и, щуря глаза, хладнокровно спросил:

– А куда прикажете, ваше благородие, идти? Ежели по домам, то согласны, а ежели на войну, что ж вы-то туда не идете? А мы там чего не видали?

Офицер побагровел, стал орать еще громче:

– Ра-азойди-ись!.. За такие слова!.. Стрелять будем!.. За-аря-жа-ай!..

Как от вихря взметнулась толпа.

– Пугают… Не посмеют! – раздались уверенные голоса. Зловеще защелкали стальные затворы. Отец Тараса продолжал стоять впереди. Растерянный вид солдат еще больше придавал уверенности, что стрелять они не решатся. Из толпы отделились несколько человек и подошли к отцу. И все они вразнобой выкрикивали, глядя на солдат:

– Убивайте своих братов!..