Попович и Антон, поповский батрак, повалили Кирилла и впились в него, как собаки в пойманного зайца. Но Кирилл не хотел сдаваться. Если жизнь не научила его нападать, то он знал, как надо защищаться. Извиваясь под ними, он кусался, но за каждый укус он получал удары, силу которых можно было сравнивать лишь с ударами железных молотков. Его решили превратить в мясную котлетку. И когда все лицо было вымазано в крови, а рот был забит землей, попович скомандовал: «Распять!»

Кириллу завязали лицо женским фартуком и поволокли к высокой груше. Привязав к рукам веревку, перекинули концы ее за сучки. Кирилл пробовал сопротивляться, но было поздно. Веревки тянули вверх, врезываясь в тело. Повиснув в воздухе, он потерял сознание. А попович с Антоном, стянув с него штаны, стегали по голому заду. Кирилл уже не чувствовал жгучей боли и не слышал, как, харкая в лицо, попович хрипел:

– «Мефодий», прореки, кто в тебя плюнул.

Три месяца он вылежал после распятия…

– Знаешь, Кирилл, – говорил Горский, а руки беспокойно мяли газету, – забыть этот случай, конечно, нельзя. И друзьями мы, видно, не будем. Но я хотел бы сказать, как это вышло…

– Когда переезжаешь на новую квартиру, то на старой оставляешь все барахло. Мы, Антон, должны быть товарищами.

– Если так – то спасибо.

По саду уже второй раз рассыпалась дробь электрического звонка.

– Пойдемте! А то вы к покойникам подбираетесь, – сказала Ольга.

Помещение летнего театра гудело от голосов. Стены кричали яркими лозунгами. Оратор стоял за столом, точно врытый столб. Слушать его было так же приятно, как жужжащую под ухом пчелу. Наконец, раздался радостный гулкий вздох: докладчик кончил. Он говорил сорок минут. После доклада приступили к раздаче премий. Председатель вызывал на эстраду одного за другим героев вечера и рассказывал об их изобретениях. Под оркестр, под гром аплодисментов вручали премии.

Кирилл был впервые на таком вечере. На гвоздильном заводе, где он раньше работал, тоже существовали ячейки изобретателей, но на них там никто не обращал внимания. Хотя ему не раз уже приходилось вносить предложения, но их теряли там и не рассматривали. А здесь, на «Красном Октябре» – не то. Здесь один за другим выходят на эстраду старые и молодые рабочие-изобретатели, и им дают премии.

За красным столом появился старик.

– Илья Макарович Козин предложил заменить на однобалочных тележках медные троли железными, – объявил председатель.

– У нас сменным мастером работает, – шепнула на ухо Ольга, – более тридцати лет на заводе.

Громом взорвались аплодисменты. Старика знали все. Попав под обстрел любопытных глаз, он растерялся, не зная куда деться. Если бы дело происходило где-нибудь на кране, на завалочной машине, то Илья Макарыч нашел бы выход. А тут… тут было бурное море ревущих голосов. Козина сотрясало, будто через него проходил ток высокого напряжения.

Он тронулся было со сцены. Но решив, что этого нельзя сделать, снова вернулся. Ожидая, когда прекратятся аплодисменты, он вынул табакерку и захватил большую понюшку. Сделал это машинально и от растерянности. Но раз понюшка была в руках, он поднес ее по привычке к ноздрям и сразу же несколько раз чихнул. Аплодисменты раздались еще громче. Старик, махнув рукой, похожей на полено с необрубленными сучками, спрыгнул вниз и скрылся из вида.

Рука Ранцева сама собой залезла в карман. Он вытащил свою записную книжку. Там были занесены его прошлые предложения. На них ему было интересно взглянуть сейчас.

– Похоже, что вы тоже изобретатель? – спросила его весело Ольга, наклоняя голову к записной книжке и разглядывая чертежи.

– Нет! Это так, – сказал Ранцев, пряча книжку.

– Я, товарищи, хочу сказать… Это хорошо. Это хороший вечер, – говорил рабочий с лицом, заросшим волосами. Он зыркал по залу, словно кого-то искал. Шеи у него не было, но несмотря на это голова у него вращалась легко. – Я где-то читал, что изобрести легче, а вот сделать трудно. Может быть, и вправду так, не знаю. Но по-моему, самое трудное – это ходить в БРИЗ.

«Неужели и здесь то же самое?» – подумал Ранцев, слушая рабочего.

– Наши ячейки, как норовистые лошади: не хотят – не везут. А ударишь кнутом – лягаются. Я внес предложение насчет тормоза. Так вот уж три месяца хожу туда: один в отпуску, другой чертеж затерял, третий пошел согласовывать. Не БРИЗ, а кладбище.

Рабочий передохнул и хотел еще что-то добавить, но треск тысячи ладоней заткнул его сердитый рот. Он неумело мотнул головой в знак благодарности и исчез вместе с премией – новым полушубком.

Вслед за стариком на эстраду вылетел Антон.

– За изобретение контроллера для электромашин премируется…

Получив техническую библиотечку и чек на 500 рублей, Антон обратился к публике:

– Товарищи! За последний год благодаря рационализаторским предложениям наш завод получил экономии до двух миллионов рублей. В этом зале собралось до тысячи человек изобретателей. Разве это только пустая цифра? Разве могли организовать такую армию мертвецы, которые сидят в БРИЗе, как это утверждал предыдущий товарищ Назаренко, говоря, что БРИЗ – это кладбище? В семье не без урода. Но нельзя же, товарищ Назаренко, чернить всю организацию. Нельзя так рассуждать. Организация изобретателей растет не по часам, а по минутам. Лозунг – «Каждый ударник должен стать изобретателем» в основном у нас почти выполнен. И мы теперь говорим: не в год, не в месяц, не в декаду, а каждый день ударник должен давать рационализаторские предложения. Чем больше будет работать наша голова, тем меньше будут уставать руки, тем больше и лучшего качества дадим мы сталь.

Кирилл весь ушел в слух. Он жадно глотал слова Антона. Глаза его возбужденно горели.

Третья смена. Мастерская почти пуста. В том углу, где находится инструментальная, группа электриков расположилась на чем попало. Они только что вернулись из цеха с ремонта завалочной машины. Их лица, точно карикатуры, размалеваны мазутом. Черными, как смола, пальцами заворачивают они табак и с наслаждением покуривают. Над ними висят грушевидные тысячеваттные лампы. Они слепят глаза, как раскаленные до молочного цвета куски металла. В квадраты окон глядит черный грохочущий мрак. Это ревет мартеновский цех. Он будит уснувшую землю.

– Я говорил, что щетки стоят неправильно и угли нужны другие, – ругал слесарь Лебедев монтера.

Губастый Рудольф, монтер с мясистым носом, оправдывался. Он только что задержал машину в ремонте на полчаса.

– Искрить мотор может и от перегрузки.

– А я говорю, что все дело в щетках. По-твоему, какие надо было угли ставить, медные?

– Да.

– Давай спорить! Идем к Илье Макарычу, спросим!

– Идем.

Все поднялись и двинулись к конторке.

Илья Макарович сидел за столом, точно за баррикадой. Выслушав Лебедева и Рудольфа, он достал из кармана спецовки пузырек, насыпал на левую ладонь бугорок табака. Делал он это медленно, обдумывая свой ответ. А когда втянул в ноздри табак, то и без того сморщенное лицо превратилось в сплошные складки. Вместе с чихом мастера завизжал телефон. Девушка в чеплашке плотно прижала трубку к уху. И вдруг как вскрикнет, точно прислонилась к раскаленному железу:

– Второй стотонный с планкой стоит!

Эта фраза встревожила всех. Через две минуты печевые и сталевары видели, как вдоль мартена с инструментом в руках пронеслись слесари, монтеры, электрики. Прогремели кованые сапоги по железной лестнице. Под самой крышей над печами электрики перелетели в мартен и стаей черных птиц осели на стотонном кране. Кран напоминал железнодорожный мост, перекинутый через реку. Двумя лапами – толстыми крючками – он держал ковш с расплавленным металлом. Ковш походил на нефтяную железнодорожную цистерну. Внизу бегали люди, как беспокойные муравьи, у которых засыпали вход в гнездо. Люди отчаянно кричали, размахивали руками. Но вверху не обращали внимания на эти крики. Там тоже понимали, что двадцать-тридцать минут – и плавка в ковше застынет, застынут семьдесят тонн стали.