Царь сказал:
- С тех пор как она взяла последнего царя, прошло двести лет, но она вспомнит. Она так давно знает свою работу, что почти могла бы делать ее сама...
Я поднял ее с постели... Черные тени бились вокруг меня, словно вороны падали с неба.
- Если бог так сказал... - говорю. - Ведь мы лишь псы божьи, мы держим или отпускаем, услышав имя свое и веление. Но это дело мне не по душе.
- Ты молод, - сказал он, - тебе не понять, что ты разрушаешь мою тюрьму, освобождаешь меня. Не тревожься ни о чем, всё правильно.
Я взвесил топор на руке. На самом деле, умный топор, балансировка отличная...
- Там, за Рекой, - говорю, - когда Мстительницы спросят, от чьей руки ты погиб, замолви за меня слово. Если останусь жив, прослежу, чтобы могила твоя была заметна и чтобы у тебя было всё, что подобает царю; тебе не придется бродить по тропам подземной тьмы в голоде и скудости.
- Я скажу там, что ты мой сын, если будешь добр с дочерью моей. Но если нет - я спрошу с тебя!
- Не бойся. Она мне дороже жизни, - так сказал я.
Он опустился на колени перед идолом Матери-Земли, согнул спину, потом снял свою маску и положил ее перед собой. В его черных волосах белели густые пряди седины, и шея просвечивала из-под них как кора засохшего дерева. Он спросил, не оборачиваясь:
- Тебе места достаточно?
Я поднял топор.
- Да, - говорю, - при моем росте достаточно.
- Ну так сделай это, когда я взову к Матери.
Он помолчал немного - и крикнул. Закричал громко на древнем языке, опустил голову... Руки все еще не слушались меня, но я не мог заставлять его ждать - и бросил вниз тяжелую секиру, и она пошла стремительно и ровно, будто и вправду знала свое дело... Голова его откатилась, а тело сникло у моих ног. Я отшатнулся. Всё было правильно, но дрожь меня не отпускала. А когда поставил Лабрис на место - облизываться после долгого поста - и снова повернулся к нему с прощальным приветом душе его, что уходила в свой далекий путь... Голова его была повернута ко мне лицом, и хоть лежала она в тени - я увидел такое, что дыхание мне перехватило: это не человеческое было лицо львиное. Я выбежал из-под портьеры и жадно глотал свежий ночной воздух; дрожь не проходила, и руки были как лед... Но когда смог вдуматься порадовался за него. Я понял, что боги отметили его печатью достоинства, - и вот он принес себя в жертву в трудный для народа час. Так они могут: после долгого молчания, долгого отсутствия все-таки приходят к человеку и призывают его наконец. После долгого молчания, после того как кровь и смерть, и горькие сожаления о том чего не воротишь, забивают уши тех, кто Слышал, - забивают плотнее пыли - приходят они... Так и со мной может случиться когда-нибудь, в самом конце.
Пятно лунного света упало на парапет подземного святилища... Я огляделся вокруг и увидел под стеной высокий белый трон Миноса со скамьями жрецов по обе стороны, а за ним, на стене, хранителей-грифонов, нарисованных на поле белых лилий... Ухнул филин, где-то во Дворце заплакал ребенок, мать успокоила его, и снова все стихло...
Меня давило ощущение опасности, и я бы уже ушел оттуда; но это место, казалось, было отделено от всего мира. Отделено для меня, для его богов-хранителей и для духа его, что ждал переправы у берега печали; казалось, будет недостойно всего, что было, если я сейчас стану красться отсюда словно вор; я чувствовал - он смотрит на меня... И тогда я прошел по разрисованному полу и сел на его место, как сидел он: сложив ладони на коленях и прижав затылок к высокой спинке. Сидел и думал.
Потом за дверями раздались голоса стражи, совершавшей обход, - я тихо поднялся и пошел назад через темный Лабиринт, по дороге указанной шнуром.
9
Проснулся я с тяжелой головой, все были уже на ногах. Зевая, пошел за завтраком своим... Аминтор глядел-глядел на меня; потом не выдержал спросил хмуро, как мне спалось.
Я не привык, чтобы он упрекал меня, но вспомнил, как я вчера уходил, вспомнил, что он элевсинец...
- Послушай, - говорю, - дурень. Ты что, думаешь я по пирам таскался? За мной прислали, ты же видел. Минос умирает. Может быть, уже умер.
Ему не надо было знать больше; ради него самого не надо было.
- Умер? - Аминтор огляделся. - Нет еще. Послушай, всё тихо.
Верно. После таинства, совершенного в ночной тиши и тьме, я и забыл, что должно быть много шума. Но удар был смертелен - голова-то...
- Неважно, - говорю, - он слабеет быстро. Мне сказали наверняка.
Но ведь к этому времени кто-то уже должен был его найти... В чем дело?
- Это хорошо, - сказал Аминтор.- Наши дела теперь пойдут быстрее. Но пока - Бычья Пляска, тебе надо еще поспать хоть немного.
- Я не устал, - говорю. Соврал конечно, но Аминтор всё время порывался меня нянчить и слишком много беспокоился. - И потом, не станут же они устраивать Пляску, когда царь лежит не похоронен.
- Не продавай бычка, пока корова не телилась.
До приезда на Крит Аминтор был самым отчаянным и безрассудным из Товарищей. Это его работа на арене - ловец, подстраховщик, - работа на арене сделала его таким осторожным.
Чтобы успокоить его, я пошел все-таки на свою циновку; а ему сказал, чтобы не говорил ничего остальным; это только взбудоражило бы их и могло быть замечено чужим глазом. Я сделал вид, что сплю, но спать не мог: всё прислушивался, ждал крика, возвещающего о смерти царя. То и дело подходил на цыпочках кто-нибудь из Журавлей посмотреть на меня - я видел их из-под опущенных век... Они боялись, что я попаду в беду на арене, теперь, когда наш час уже подходит... Казалось, много времени прошло. Я был слишком неспокоен - не мог лежать больше, поднялся снова. Подошел полдень, время обеда. Журавли поели слегка - иначе нельзя перед Пляской... Еще час мы отдыхали - играли в бабки, - а потом заиграли дудки и барабаны - пора было идти.
Сияло солнце, пахло пылью и весенней листвой... Мы прикоснулись на счастье к алтарю Всех Богов, что стоял у Ворот Плясунов... Вокруг него сидели в пыли священные калеки - те, что смогли сами уйти с арены после удара рогом, но уже никогда больше не выходили на Пляску. Некоторые из них просидели там уже по полсотни лет - лысые, старые, сморщенные... Они грелись на солнце - болтали, почесывались - и грозили накликать на нас беду, если поскупимся на милостыню... Мы, почти не глядя, клали наши дары в их чашки слушали музыку и разминались, готовясь к Пляске.
