Критянин откланялся. Меня охватили воспоминания, но я встряхнулся и вернулся было к делам... И тут увидел гонца, скачущего с востока. Аминтор, теперь начальник моей стражи, встретил его - и тоже бросился бегом будто ненормальный. Он стукнул в дверь и, упав на пороге, выдохнул как на бычьей арене:
- Тезей!.. Подарг на свободе!
- Отдышись, - говорю. - Раз так, то придется его поймать, вот и всё.
- Он взбесился. Эти болваны-критяне упустили его, и он свирепствует в Марафоне. Трое мужчин убиты сразу, еще четверо и женщина умирают, и маленький ребенок...
- Старина Снежок? - удивился я. - Но ведь он никогда не бузил. Дельфинам приходилось раздразнить его, чтоб он начал нападать.
- Его везли по морю. И достаточно подразнили в Марафоне, пока пытались поймать. Кроме людей он убил трех лошадей, а мулов и собак - никто и не считал...
- Собак?!! - я вскочил. - Идиоты несчастные!.. Они что не знают, кто он такой?
- Очевидно, нет. Мы на Крите привыкли к этим громадным зверям, но наши здешние быки - телята против него; люди приняли его за чудовище...
- Чего они полезли, болваны, прежде чем послали ко мне?
- Теперь они оставили его в покое и начали молиться. Говорят, что его послал Посейдон, чтобы истребить их. Они зовут его Бык из Моря...
Это прозвучало как гонг. Я постоял молча... Потом начал снимать одежду. Обнаженный, подошел к сундуку, где было сложено мое снаряжение бычьего прыгуна; с украшениями не возился, но надел бандаж из тисненой и позолоченной кожи. На арене привыкаешь играть со смертью, но стать кастратом - увольте.
Аминтор что-то говорил, но в ушах у меня звучали слова старой Микалы. Тогда, у смертного ложа отца, я знал, что она говорит по Воле. Тайная тень осталась с тех пор в моей душе - грядущая судьба, подстерегающая меня. И вот мы встретились. Совсем немного времени прошло: я еще быстр и силен, и не утратил молодого задора и тренированной хватки в руках... Сегодня избавлюсь - или погибну.
Аминтор схватил меня за руку, потом вспомнил, кто я, и отпустил.
- Государь!.. Тезей, что ты делаешь?! Ты не сможешь взять его теперь бык, которого покусали!..
- Посмотрим, - говорю. Я обшаривал сундук в поисках амулета. Хрустальный бык на шейной цепочке, я никогда не выходил без него на арену. Плюнул на него, на счастье, надел и позвал своего камердинера:
- Пошли в Марафон глашатая, срочно. Пусть кричит, чтобы люди не трогали быка, а спрятались в домах и оставались бы там, пока я не пришлю вестей. Оседлай мне Грома. Мне нужна сеть для быков - пусть приторочат к седлу - и самая крепкая привязь, как при жертвоприношениях берут. Торопись. Никакой стражи, Аминтор. Я пойду один.
Слуга открыл было рот - закрыл - вышел.
Аминтор ударил ладонью по бедру и закричал:
- Святая Мать! Где же смысл?.. После целого года на арене выбросить свою жизнь под ноги критянам!.. Клянусь, они рассчитывали на это! Клянусь, у них был приказ выпустить быка! Они знают твою гордость, они на это и надеялись!..
- Я бы не хотел разочаровать критян после года на их арене. И как бы там ни было, Аминтор, мы не на арене; не ори мне в ухо.
Однако он провожал меня вдоль всей лестницы, упрашивая вызвать Элевсинскую гвардию и убить быка копьями. Быть может, те, кто остался бы под конец, и смогли бы это сделать; но бог послал эту судьбу - мне - не для того чтобы я спасался от нее чужими жизнями.
В Афинах все уже знали. Люди стояли на крышах - хотели посмотреть, как я еду; некоторые порывались следом... Я приказал своим конникам вернуть их и самим остаться у ворот. Дорога была пустынна, и когда я скакал в Марафон меж оливковых рощ и зеленых ячменных посевов - нигде не было ни души, только удод кричал в полуденной тишине да чайки на берегу.
Меж высоких черных кипарисов шла дорога к морю, а возле нее была маленькая винная лавочка. Из тех, где собираются крестьяне по вечерам, когда распрягут своих волов: скамейки под раскидистой шелковицей; вокруг бродят куры, пара коз и молоденькая телка; маленький саманный домик - старая развалюшка, дремлющий в солнечном мареве... За ней плоский болотистый луг, длинная полоса равнины между заливом и горами, - синее море плескалось на пляже, заваленном водорослями и плавником... Медленные тени облаков, пышных как гроздья винограда, ползли по опаленным солнцем горам; от самого берега и до оливковых деревьев, посаженных чуть повыше, росла тощая, худосочная трава с желтыми цветами мать-и-мачехи... И среди цветов, словно громадная глыба драгоценного белого мрамора, стоял критский бык.
Я привязал своего коня к кипарису и тихо пошел вперед. Это был Старина Белый - без сомнения, - на рогах я разглядел краску, оставшуюся от бычьей арены: золотые полосы блестели на солнце, хоть концы были в грязи... Подходил полдень, час Бычьей Пляски.
По тому, как он озирался вокруг, - сразу было видно, что он на грани. Хоть я был далеко, он меня увидел, взрыл землю передним копытом... Я отошел подумать: не было смысла трогать его, пока я не готов.
Потом прыгнул в седло, мой конь медленно пошел мимо лавчонки... И опять попалась на глаза телушка, медово-желтая, с мягкими карими глазами. Я вспомнил, как ловят быков на Крите, и посмеялся над своей медлительностью. Снова привязал коня - и постучал в дверь.
Прошаркали медленные шаги, дверь чуточку приоткрылась, и выглянул глаз, видно что старый.
- Впусти меня, мать, - сказал я. - Мне надо поговорить с твоим мужем.
- Ты, наверное, чужак здесь... - она открыла дверь.
Внутри было пусто и чисто, как в птичьем гнезде. Она, очевидно, давным-давно овдовела... И была такой высохшей, что казалось, ей лет сто, не меньше. Глаза были еще синими и ясными, но чудилось, вот дунь на нее - и улетит.
- Нечего тебе делать на дороге, сынок, - говорит. - Ты не слыхал крикуна? Великий Царь афинский приказал всем запереться в домах, пока он не приведет свое войско. В наших полях бешеный бык буянит, говорят он из моря вышел... Ну ладно, заходи-заходи, чего уж с тобой делать... Гость из чужой земли - свят; а я по говору слышу, что ты из дальних стран...
Мне стало неловко. Она была первой, кто сказал мне, что я подхватил критский акцент в Бычьем Дворе.
Она ковыляла вокруг, наливая вина и воды в глиняную чашу, потом усадила меня на трехногий стул и дала ячменного хлеба с козьим сыром... Пора было мне сказать, кто я такой, но мне не хотелось слишком волновать ее. Я сказал:
