Самодовольный старший лейтенант Медушевский подошел к столу и тяжело опустился на табурет, на котором обычно сидел допрашиваемый.

– У нас двадцать восемь задержанных. Все сидят в нашем изоляторе. На самом деле не сидят, а стоят, потому что места у нас маловато. У нас не то, что у вас в Познани, есть проблемы с квадратными метрами, – он посмотрел на Блашковского и улыбнулся. – Сотрудники продолжают задержания, но они уже не нужны, потому что главного мы задержали. Сукин сын признался во всем, даже хотел признаться в других преступлениях, но мы ему не позволили. Это может осложнить дело. В конце концов не стоит перебарщивать. Милиция – это не исповедальня, чтобы выслушивать все, что нам рассказывают…

– Кто признался? – удивился Блашковский, посмотрев внимательно на бордовое лицо Медушевского, довольного результатами своих действий.

– Один бритоголовый придурок, которого мы нашли на палаточном поле. Он хотел убежать, но мы его поймали. Получил по голове и рассказал все, как на исповеди. Осталось только подписать показания.

– Он еще не подписал? – удивился Мариуш.

– Сейчас он не в состоянии, – улыбнулся старший лейтенант. – Не удержит даже ручку в руке.

Мариуш подошел к окну и выглянул на улицу. Мимо проезжал серый «Стар» с прицепом, нагруженным ящиками с бутылками из-под молока. Громкое звяканье стекла и рокот старого двигателя еще были слышны, когда грузовик исчез из поля зрения. Блашковский скрестил руки на груди, посмотрел еще немного в окно, дожидаясь момента, когда тишина в комнате станет красноречивой. Он научился этому у своего начальника майора Мартинковского. Когда тот был недоволен объяснением или выводами подчиненного, он подходил к окну, смотрел вниз на улицу, а когда тишина в кабинете начинала звенеть, неожиданно поворачивался и задавал резкий вопрос, прибивавший собеседника к полу. Мариуш сам это испытал и вынужден был признать, что эффект был ошеломляющим. Сегодня он решил сам это опробовать. Он медленно посчитал в уме до десяти и быстро повернулся к Медушевскому.

– Вы его избили? – спросил он холодным тоном.

Улыбка, до этого сиявшая на круглом лице Медушевского, моментально исчезла. Милиционер удивленно посмотрел на Мариуша.

– Ну… Он не хотел сознаваться… Мы его немного того…

– Вы знаете, что бить задержанных запрещено? – продолжать атаковать Блашковский. Он с удивлением отметил, что метод Мартинковского действует и приносит результаты.

– Вы не читали директиву № 315/88 от мая текущего года, изданную Центральным комиссариатом Гражданской милиции, об ограничении средств принуждения и неприменении физического насилия?

Медушевский побледнел. Он никогда раньше не слышал о такой директиве. Он годами всех избивал, была такая необходимость или не было. Избивал за глупую улыбку, наглое поведение и даже за непонравившуюся внешность, и никто из его людей, и даже начальников, не видел в этом ничего предосудительного. В конце концов таким образом выбивали показания и сотрудники других комиссариатов, не только он. Но он не хотел признаваться, что не знает такой директивы, так как это означало бы неисполнение указания, согласно которому следовало читать все поручения и рекомендации, приходившие из столицы. Но этого было так много, что ни у кого не было на это времени, поэтому большинство указаний, отправленных в комиссариат в Яроцине, непрочитанным попадало в папку, чтобы в нужный момент их можно было найти.

– Что-то такое читал, – соврал Медушевский, посмотрев на свои начищенные черные ботинки.

Блашковский победоносно посмотрел на него, однако вскоре испугался своего успеха. Рано или поздно этот жирдяй узнает, что его обвел вокруг пальца курсант. Вся надежда на помощь из Познани.

Медушевский покраснел как рак, крепко сжал губы, которые даже побелели, и уставился в пол, покрытый зеленым линолеумом.

Было заметно, что он хочет что-то сказать в свое оправдание, но не знает, что именно сказать.

Если я сейчас ничего не сделаю, у него мозг взорвется, подумал Блашковский.

– Только если обстоятельства требуют защиты чести мундира при нападении на сотрудника.

Медушевский громко выдохнул и с благодарностью посмотрел на Блашковского, охотно принимая спасательный круг.

– Все так и было, как вы говорите… именно так.

Правда в том, что если бы этот придурок не убегал, его бы так сильно не избили.

– Ладно, – оборвал объяснения Блашковский. – Сюда уже едет группа из Познани, на палаточном поле и в местах, где проходят концерты, работают мои люди. Прошу вас, старший лейтенант, охранять место преступления до получения приказа офицера из воеводского комиссариата. А я, если это возможно, хотел бы поговорить с задержанным.

– Почему невозможно? – обрадовался Медушевский. – Сейчас скажу, чтобы его привели.

– Что ты нам сегодня споешь? – спросил капитан Фабиан Галась, высыпав на стол содержимое мешка задержанного. Мешок напоминал флотские, которые выдавали морякам, служившим в военно-морском флоте. Однако этот был дешевой имитацией военного снаряжения, сделанной из обычного льняного полотна, покрашенного в синий цвет. Из него выпала пачка листовок и книги. Чекист с триумфом в глазах посмотрел на владельца мешка, сидевшего у стены на металлическом стуле. Парню было лет двадцать. Светлые как лен волосы спадали на плечи. На нем был черный свитер, черные джинсы и велюровые серые ботинки. Казалось, его совсем не интересует то, что чекист делает с его мешком. Он уставился в покрашенную масляной краской стену, на которой кто-то повесил красивую белую тарелку с орлом без короны и надписью: «На службе народа, Гражданская милиция и Служба безопасности 1944–1984».

Чекист посмотрел на парня, подошел к нему и неожиданно ударил кулаком в лицо. Удар был настолько сильным, что парень упал на пол вместе со стулом. Галась спокойно вернулся на свое место за столом. Он наклонился над пачкой листовок и взял в руки толстую книгу.

– Что у нас здесь? – заговорил сам с собой офицер, краем глаза наблюдая за неуклюжей попыткой парня подняться с пола. Тот поднял стул, сел на него, а потом ладонью вытер струйку крови, стекавшую из уголка рта.

– «Война в эфире», автор Ян Новак, в скобках Здислав Езеранский, издано Свободным издательством «Комитива», в 1987 году где-то в Польше – говорил чекист, бросая взгляд то на книгу, то на парня. – Так у нас здесь новинка, еще пахнет типографской краской. Интересно, что это за птица, этот Новак, который пишет о… вот именно, о Радио Лондон… и о Свободной Европе. А это что? – он положил на стол «Войну в эфире» и взял в руки небольшую брошюру с названием «КНП – избранные документы». – Так ты из Конфедерации независимой Польши. Прекрасно.

Офицер уселся в кресло и начал листать брошюру. Спустя минуту он остановился и начал читать:

«Сегодня польский народ вновь пробуждается и поднимается с колен. Наступает новая эра нашей истории. От нас, прежде всего, от нас самих, зависит, когда Польша станет независимой, а польский народ сам сможет решать свою судьбу»…

Он закрыл брошюру и бросил на стол. Это резкое движение, по-видимому, напугало парня, потому что он отшатнулся, как будто хотел защититься от очередного удара, но чекист не собирался его сейчас бить. Он лишь улыбнулся, увидев реакцию задержанного, уселся в кресло поудобнее, скрестив руки на животе.

– Так ты, гнида, считаешь, что Польша, наша родина, не является независимой? Вы хотите свергнуть социалистический строй и построить Третью Республику Польша? Это значит, что мы все, государственные служащие, не служим свободной Польше? Когда меня принимали в органы, я присягал своей стране, которая является независимой. Может, я другой стране присягал? Скажи, говнюк. Я независимой Польше присягал или нет?

Галась был уверен, что со стороны парня не последует никакой реакции. Но тот повернул голову в сторону чекиста, смело посмотрел ему в глаза и твердо сказал:

– Не Польше, а советским оккупантам, которые держат свои войска в Польше. Это они здесь командуют, им вы и присягаете на верность…