В конце концов Кермит, успевший со всеми поссориться из-за группы «Зеленые лягушки», встал из-за стола и пошел неуверенным шагом в сторону туалета. Он прошел мимо посетителя, читавшего книгу, и спустя минуту исчез за коричневой толстой занавеской, разделявшей туалеты и барный зал.

Харон подождал немного, потом забросил на плечо свою холщовую сумку и пошел вслед за ним. Вскоре он был уже внутри.

Внутри неприятно пахло мочой, рвотой и хлоркой. Стена с тремя писсуарами была покрашена зеленой масляной краской, отслаивающейся в нескольких местах большими кусками.

В небольшом помещении царил полумрак, потому что лампочка давно перегорела, а маленькое окошко, выходившее во двор, почти не пропускало свет. Кермит стоял у последнего писсуара. Он находился под воздействием алкоголя и вынужден был держаться за стену. Он был занят процессом и не обратил внимания на вошедшего. Харон передвинул сумку на живот и сунул в нее руку. Он быстро нащупал молоток.

– Что уставился, педик, – пробормотал Кермит, заметив краем глаза длинноволосого парня в метре от себя.

– Ты должен был вернуть мне ремень.

Следственная группа, возглавляемая старшим лейтенантом Бродяком, приехала в Яроцин час назад. Сначала они были на палаточном поле, чтобы осмотреть место преступления, а потом, оставив там лучшего специалиста, то есть капитана Лещинского, поехали в комиссариат. Бродяк знал, что не стоит околачиваться возле палатки, когда там работает Лещ, – так капитана называли коллеги. Он не любил, когда кто-то путался у него под ногами без надобности. Лучше оставить его с криминалистами и заняться своими делами. Тем более нужно было решить проблему Блашковского, тоскливо дожидавшегося помощи.

Кавалерия прибыла вовремя, в момент, когда Блашковский заканчивал предварительный отбор задержанных и большинство из них хотел отпустить. Однако натолкнулся на сопротивление старшего лейтенанта Медушевского, заявившего, что не для того их задерживали, чтобы сразу отпустить.

К счастью в момент, когда ситуация накалилась, в комиссариате появились Бродяк, Олькевич и водитель, почти два метра ростом и весом сто двадцать килограммов, сержант Гжегож Коваль.

Обрадованный Блашковский сразу представил Медушевскому группу из воеводства.

Бродяк немедленно взял на себя руководство. Когда Блашковский представил устный рапорт о предварительных результатах, он принял все к сведению и тоном, не терпящим возражений, приказал Медушевскому выполнить поручения Блашковского, старшего лейтенанта Блашковского, добавил он, не оставляя милиционеру из Яроцина ни малейшего шанса для объяснений.

Для более тщательного анализа информации Бродяк созвал совещание в узком кругу в близлежащем баре на яроцинском рынке.

– В этом комиссариате как будто время остановилось. Эти идиоты избили какого-то парня только потому, что он убегал, и так сильно, что пришлось вызывать скорую, – возмущался Блашковский.

– Если убегал, значит что-то было на его совести, – сказал Олькевич, допивая остатки пива из своей кружки.

– Я не об этом говорю, Теофиль, я о том, что здесь к людям относятся как к отбросам. А все эти задержанные, без всякой причины, это нормально?

– Ты молодой и ничего не понимаешь, – спокойно объяснил Бродяк. – Медушевский старался. Засадил всех, кто выглядел подозрительно, потому что хотел как лучше, только он тупой и не знает, что нужно делать в таких ситуациях. А что касается избиения задержанного, он действительно переборщил. Теперь из-за тебя у него будут проблемы…

– Почему из-за меня?

– Конечно из-за тебя. Ты ведь вызвал скорую. Еще несколько лет назад избитый засранец получил бы медицинскую помощь, и никто бы не спрашивал, что случилось, потому что все были бы уверены, что он поскользнулся на мыле, а сейчас могут заявить в прокуратуру. Прокурор решит, возбуждать дело или нет. Теперь такое время, что не все можно замять. У Медушевского будут проблемы, хоть он и хотел как лучше.

– Все из-за гласности и перестройки Горбачева. В Гражданской милиции уже не будет как раньше, – добавил Олькевич. – В такой ситуации мне остается только пойти в туалет, а ты, салага, закажи офицерам еще по кружке пива.

Харон выхватил молоток из своей сумки и ринулся в сторону Кермита. Он замахнулся, но неожиданно чья-то рука схватила его за запястье. Он почувствовал сильный рывок, а потом острую боль в руке. Молоток со звоном упал на пол. Вслед за ним на описанный выложенный потрескавшейся плиткой пол упал владелец молотка. Все случилось так быстро, что он даже не понял, что происходит. Рука сильно болела, а хуже всего, что он не мог подняться. Он хотел, конечно, но что-то ему не давало. Здоровой рукой он отбросил волосы с лица. Сначала он увидел Кермита, все еще стоявшего у писсуара. Он продолжал мочиться, но уже на пол.

– Не мочись на пол, придурок, – выкрикнул лысеющий толстяк.

Кермит послушно натянул трусы и быстро вышел из туалета.

Олькевич крепче прижал ботинком лежавшего на полу парня, пытавшегося сбежать.

– Еще раз увижу, что ты хочешь кого-то избить, ноги тебе поотрываю. Понимаешь, засранец, или объяснить еще доступнее?

Парень кивнул головой. Олькевич убрал ногу с его груди. Когда парень пытался неуклюже подняться с пола, милиционер дал ему мощного пинка под зад. Харон, который в этот момент перестал быть Хароном и стал обычным парнем, громко вскрикнул и снова упал на пол.

Олькевич спокойно расстегнул ширинку и начал мочиться, краем глаза поглядывая на парня.

Что за свинья, подумал он, как можно драться в туалете, да еще с молотком в руке. Совсем мозги набекрень. Все из-за этой сумасшедшей музыки.

– Знаешь, почему я дал тебе пинка под зад?

– Нет.

– Чтобы выбить дурь из головы. В следующий раз, когда захочется кому-то врезать, вспомни, как лейтенант Олькевич из воеводского комиссариата из Познани тебя проучил.

По пути к двери Теофиль наклонился и поднял молоток.

– Это я заберу, от греха подальше, – сказал он и вышел, хлопнув дверью.

Майор Альфред Мартинковский постучал в дверь, оклеенную самоклеящейся пленкой под дерево, и не дожидаясь приглашения, вошел внутрь. Его начальник, полковник Жито, сидел за столом и ел бутерброд с сыром.

– Товарищ полковник, – Мартинковский выпрямился, чтобы отрапортовать по уставу, но полковник только махнул рукой и указал на стул у конференционного стола, приставленного к его столу и образующего с ним букву Т. Во время совещаний полковник всегда занимал место во главе стола, оставаясь в своем любимом кресле, а его подчиненные садились по обе стороны. Благодаря этому начальник видел всех и мог со своего места наблюдать за реакцией на свои замечания. Мартинковский всегда садился на том же месте, слева от полковника. Прямо перед ним, на стене, покрашенной лет десять назад в желтый цвет, а сейчас заметно поблекшей, висел портрет главного чекиста с хмурым лицом, Феликса Эдмундовича Дзержинского. Мартинковский годами разглядывал лицо садиста. Сегодня, когда в кабинет проник яркий луч солнца, майор заметил, что портрет поблек. Наверное, мухи загадили, как Франца Иосифа, подумал майор, вспомнив момент из любимой книги «Похождения бравого солдата Швейка».

И взгляд Феликса, прежде резкий и хмурый, даже, можно сказать, бескомпромиссный, стал как будто мягче. Может, он чувствовал, что в Гражданской милиции на его родине что-то происходит, подумал майор. В последнее время в милиции, где он работал с семидесятых, чувствовалось, что грядут перемены. Все как будто было по-прежнему. Ведомством твердой рукой руководил генерал Кищак, по-прежнему безопасность граждан была второстепенным делом, все силы направлялись на контроль над людьми, потенциально опасными для социалистического строя, однако чувствовалось, что наступила легкая оттепель. Взять хотя бы поведение коллег из Службы безопасности, которые еще недавно считали себя элитой ведомства, хозяйничали в комиссариате, вмешиваясь почти во все аспекты работы милиции, а сейчас как будто поджали хвост. Они были менее заметны, а это означало, что они сами чувствовали, что в их мире что-то начинает меняться. Впрочем, достаточно было включить приемник, поискать Радио Свободная Европа, которое уже с января можно было слушать без каких-либо преград, потому что радиоглушилки, действовавшие в Польше с начала 50-х, были ликвидированы. И вовсе не таким радикальным способом, как в 56-м в Познани, когда рабочие завода Цегельского разнесли к чертовой матери всю аппаратуру. На этот раз решение о прекращении глушения приняли власти. Вдруг то, что было запрещено на протяжении десятилетий, стало общедоступным. Конечно, не дошло до того, чтобы радиоприемники в милиции стали транслировать программу из Мюнхена. Служебные были настроены на станции Польского Радио, но частные, в домах, в том числе многих сотрудников милиции, начали передавать прежде запрещенные программы.