– И что?

– А то, дорогая… – Соломон Вихстахович извлек из ящика стола еще одну бумажку. – Извольте ознакомиться. Это появится в утрешних газетах. Во всех утрешних газетах.

Лизавета пробежалась взглядом по тексту.

Серьезно?

Конкурс красоты? Общеимперский. И приглашаются все девицы благородного сословия в возрасте…

– Вы… – она все же, несмотря на волнение, была сообразительна, – хотите, чтобы я…

– Хочу, Лисонька. И не просто хочу. Я прямо-таки жажду. – Соломон Вихстахович извлек из кармана жилета крупные часы. – Сами посудите, этакое мероприятие – благостное… и с немалым профитом. Для многих особ сие будет единственным шансом не только оказаться при дворе, где может, как понимаете, произойти всякое, но поговаривают, что его императорское высочество вошел в тот несчастливый возраст, который именуют брачным.

Лизавета сглотнула.

Вот во дворец ей хотелось меньше всего.

– А подходящей невесты во всей Европе не сыскалось. Вот и решил обратить высочайший взор на красавиц земли родной.

Соломон Вихстахович замолчал. Правда, ненадолго.

– Но это, дорогая моя, слухи, и только слухи. Правда, вам ли не знать, сколь живучи они бывают. Так что, чую, будет интересно.

– Меня не допустят.

Лизавета давно уж не отличалась прежней наивностью.

– Отчего ж? Вам двадцати пяти нет. Титул имеется, дар тоже. Девичество свое…

Лизавета густо покраснела.

– …вы, смею надеяться, не утратили.

– Но вы же понимаете…

– Я понимаю, что власти желают показать себя с наилучшей стороны, а то в последнее время как-то чересчур уж много расплодилось нехороших слухов. И за конкурсом, который проводится под патронажем ее императорского величества, будут наблюдать весьма пристально. А потому отказать вам в первом туре не посмеют. Что до остального, то всецело уповаю на ваш ум.

Льстить Соломон Вихстахович умел и любил, здраво полагая, что куда большего от человека можно добиться словами лести, нежели угрозами.

– И способности, которые вы явили в прочих делах. Главное, Лизавета, в политику не суньтесь, грязь там преизряднейшая. А вот скандалы, как понимаете, публику нашу заинтересуют.

А скандалы будут.

Если уж выставка несчастных георгинов не обошлась без оных, что говорить об этаком конкурсе? Лизавета сглотнула. Отказаться? Соломон Вихстахович не выдаст. Отправит куда-нибудь, в творческую командировку например, но не выдаст… Пересидеть, а там и вовсе заняться делом иным.

Каким?

Лизавета не знала.

Пока.

Она подвинула листочек поближе.

– Нужен будет приличный гардероб.

– Этим займется модный дом Ламановой, – отмахнулся Соломон Вихстахович. – Особое распоряжение. Все ж там, – он ткнул пальцем в потолок, – понимают, что возможности у людей разные, и не желают превращать конкурс в демонстрацию чьего-то семейного состояния.

– И что от меня потребуется?

– Ничего особенного, деточка. Смотреть, примечать. Писать. Тем, полагаю, будет преизрядно. Я дам вам почтовую шкатулку. И подумайте вот еще над чем, Лисонька. Газетчиком быть, оно, конечно, преинтереснейшее занятие, но все ж…

– Не женское?

– Небезопасное. Вам ли рассказывать, что порой с нашими утворяют. А вы все ж девица, вам ли в этой грязи ковыряться? А там… поосмотритесь, глядишь, и найдете себе новое занятие.

– Или жениха, – мрачно произнесла Лизавета.

– Или жениха, тоже неплохо. Там ведь соберутся многие, да… Раз уж цесаревич желание изъявил расстаться с вольною жизнью, то и другие найдутся.

В полупрозрачных глазах Соломона Вихстаховича виделось Лизавете плохо скрываемое сочувствие. Правда, с чего бы ей сочувствовать, когда с долгами она, почитай, расплатилась. И конечно, если бы еще заработать на учебу… Дар у сестер имелся, не чета Лизаветиному, вот только одного дара маловато. Небось места, государством оплаченные, на годы вперед расписаны.

На столе появился плотный кошель.

– Если согласитесь, я вам двести рублей выплачу. Авансом, так сказать. – Соломон Вихстахович кошель подвинул к Лизавете. – Кажется, этого хватит на первоначальный взнос?

И все-то он о ней знает. И это неприятно.

Однако двести рублей… Год обучения стоит почти пятьсот, а заем девице не дадут без мужского поручительства или имущества. Их же квартирка, купленная тетушкиным супругом покойным, едва ли на пять сотен потянет.

Для Ульянки хватило бы. Есть еще кое-что, накопленное. И если пойти не в банк…

– Коль вас примут, а я надеюсь, дорогая, что вас все ж примут, я заплачу еще триста. Пройдете первый тур, передам вашей тетушке пятьсот.

Два года для Марьяшки.

И этого хватит, чтобы после претендовать на стипендию государственную или хотя бы малую подработку найти. Небось целителям с подработкой проще, нежели флористам-недоучкам.

– Пройдете два, получите еще пятьсот. И учтите, что все конкурсантки, добравшиеся до финала, получат ценные призы из рук ее величества, а вам ли рассказывать, сколько будет стоить подобный знак внимания в денежном, так сказать, эквиваленте.

Лизавета закрыла глаза.

Если так… Она ведь не будет делать ничего дурного, и в политику не полезет, и…

– А вам, – сглотнув, Лизавета решилась-таки задать вопрос, – какая с того выгода?

– Обыкновенная. – Соломон Вихстахович вопрос сей понимал, как и Лизаветины суматошные мысли, и всю ее видел, как она есть, вместе с искушениями, сомнениями и неуверенностью, которую Лизавета тщательно скрывала, притворяясь кем-то совершенно иным. – С одного проданного нумера я имею копейку прибыли. Обычно нумеров продаю двести тысяч.

Это… это получается, с одного выпуска Соломон Вихстахович имеет почти две тысячи рублей? Если Лизавета верно посчитала.

А нумера выходят через день.

И если так…

– Полагаю, что в ближайшем будущем тема конкурса станет самою главной, а потому на хорошем материале продажи можно поднять вдвое, если не втрое.

Лизавета прикрыла глаза.

И это получается… А она своим сорока рублям радовалась!

– И за каждую статью сто рублей. Коль сильно интересная, то и двести, – великодушно предложил Соломон Вихстахович. – Подумайте, Лизавета, всего-то какой-то месяцок, и вы разрешите многие свои проблемы.

Лизавета подумала.

Еще раз подумала.

Вздохнула – и согласилась. Видит Бог, она сочинять не станет, а напишет как оно есть. Хотелось бы знать, как оно вообще будет…

Доверенное лицо, приятель и молочный брат его императорского высочества цесаревича Алексея Димитрий, князь Навойский, предавался меланхолии, причем делал сие с немалым удобством. Он занял креслице, обитое красною лайковой кожей, в которой утонули золотые гвоздики, возложил ноги на стол, инкрустированный перламутром и янтарем, но хотя бы сапоги снял, а потому имел редчайшую возможность полюбоваться собственными носками.

Левый был зелен.

Правый полосат, причем синяя полоска в нем чередовалась с желтой, а на пятке полоски закручивались спиралькой, что придавало носку вид вовсе уж вызывающий. Над большим пальцем появилась дырочка, в которую оный палец стыдливо выглядывал.

В руках князь держал трубку, которую, правда, не курил, а так, пожевывал мундштук.

Следовало заметить, что нынешнее состояние было нехарактерно для обычно живого и, по мнению многих, чересчур уж живого человека. Он, пребывавший в вечном движении, ныне казался куда более тусклым и невзрачным, нежели обычно. Князь вздохнул и, потянувшись, поднял со стола премерзкую газетенку, испортившую не только утро, но и весь последний месяц работы.

Он щелкнул пальцами, выпуская язычок огня, и с немалым наслаждением подпалил угол. Желтоватая дешевая бумага вспыхнула моментально. Черное пятно расползалось, сжирая и строки статейки – следовало сказать, весьма убедительной, – и испорченные низкого качества типографией, но все ж узнаваемые лица…

– Страдаешь? – Дверь отворилась без стука, и в кабинете запахло кофием.