– Что вы, как можно… – отозвалась последняя, и свита ее разноцветная загомонила.

– Знаю, Таровицкие всегда спешат…

– Не только они…

Пока пара препиралась, мимо с видом презадумчивым, мечтательным даже, прошествовала Снежка, а с нею и обе княжны, которым все ж надоело играть в уступки. Благо, двери оказались достаточно широки, чтобы красавицы в них не застряли.

Лизавета сощурилась.

А кадр вышел…

Да преотличнейший кадр вышел! Ах, надо бы заголовок к нему… что-нибудь простенькое: «Конкурс еще не начался, а красавицы спешат занять место…» Где?

За столом ее императорского величества?

В сердце цесаревича?

Нет, чуть позже она придумает, как сделать, чтобы звучало. Да и заметочка получится презанятнейшей… надо будет упомянуть и о делах былых, и о взаимной… приязни.

И о ставках?

Лизавета готова была побиться на весь свой недополученный гонорар, что ставки уже делали. А что, если… конечно, в этом духе статейку и написать… у нее прямо руки зазудели. Но Авдотья пихнула в бок и сказала:

– Пошли, что ли? А то сейчас закроют…

Наверное, ничем иным, кроме как удивительным совпадением, нельзя было считать факт, что Лизаветино место оказалось по правую руку Авдотьиного. И если сама Лизавета сидела, почитай, у конца стола, что явно показывало, сколь невысокое положение она занимает, то по другую сторону Авдотьи устроилась круглолицая девушка с лицом, столь густо усыпанным веснушками, что казалось оно рябеньким.

– Не мешкай. – Авдотья взялась за вилку из середины списка столовых приборов, проигнорировав прочие. – Обед длится ровно сорок пять минут. И кто не успел, останется голодным… терпеть не могу голодать…

– Хотя вам бы не помешало, – заметила веснушчатая соседка, принимая махонькую вилку для легких закусок. – У вас явно лишний вес.

– Он не лишний, – мрачно отрезала Авдотья. – Он запасной…

Подавали закуски.

И те были столь изысканны и красивы, что есть их казалось кощунством, но Лизавета осознала, сколь голодна, а еще, что действительно в царском дворце ее на кухню вряд ли пустят.

Она жевала.

Пила воду.

И наблюдала… вот веснушчатая – явно ее тятенька не слишком высокого полету птица, если досталось ей место столь дальнее, – ковыряется в тарелке, время от времени отправляя кусочки в рот. Глотала она не жуя, при том закатывала глаза, будто собираясь лишиться чувств.

Авдотья ела.

Просто ела…

Снежка сидела, прикусив кончик десертной ложки. Взгляд ее был устремлен поверх голов куда-то вдаль, и сама она больше не казалась такой уж хрупкой. Напротив, Лизавета отметила, что бледная эта красавица будет на полголовы выше соседок.

Одовецкая и Таровицкая, не иначе как специально усаженные друг напротив друга, старательно следовали «Правилам хороших манер», которые явно писались с них или для них… в общем, у Лизаветы самой, несмотря на все старания – а училась она хорошо, – не получалось с должным изяществом есть яйца. И кокотницы тут не помогали, а эти…

Смотреть на них было тошно.

И интересно.

– Князя Навойского изгнали, – шепотом произнес кто-то, и новость полетела по рядам. Девицы забывали про манеры, охали, ахали, выражали негодование, только непонятно чем: то ли царским несправедливым решением, то ли этакой неудачей.

Поди-ка вылови этакого жениха на просторах империи.

– А за что, не знаете? – Лизавета все ж обратилась к соседке, которая меланхолично ковырялась в листьях салата, политых чем-то белесым и изысканным до невозможности: с виду блюдо было красивым, но несъедобным.

– Ах, это все знают… – отмахнулась она, но все ж не удержалась: – Он к княгине Булевской приставать вздумал. А она царю пожаловалась…

– Чушь какая, – фыркнула Авдотья, берясь за куриную ножку. И вцепилась в нее зубами с немалым аппетитом. – Булевской сорок скоро… и любовников у нее трое… небось нашлось бы и для князя местечко.

– Да что вы такое говорите!

– Правду. – Пальцы Авдотья предпочитала облизывать. И, видя удивленный взгляд соседки, лишь пожала плечами, пояснив: – У меня гувернантку татары украли… а после еще из пансиона выгнали.

– Оно и видно. – Веснушчатая потеряла всякий интерес.

Авдотья же задумалась, правда, жевать не прекратив. И вот интересно, ее кузина сидела куда ближе к высокому столу, тогда как саму Авдотью устроили едва не у дверей… с чего бы?

– Нет, быть того не может, – сказала Авдотья, все ж подбирая салфетку с монограммой. – Уж точно не из-за княгини… царь не дурак, чтобы из-за какой-то потаскухи верного человека лишаться… тут другое… да и князь… он кого помоложе выбрал бы…

– Можно подумать, ты знаешь… – не утерпела соседка.

– Знаю. Он к папеньке частенько заглядывал…

– Да? – Авдотье определенно не верили. Соседка ткнула вилкой в листик и поинтересовалась: – Чего ж тогда он не сговорился? Или… папенькиных денег не хватило, чтобы тебя кто замуж взял?

Авдотья покраснела.

А потом тихо ответила:

– Я не хочу, чтоб меня за приплату брали… а князь… мы с ним не уживемся. Характер у меня поганый, прямой… я этого, чтоб с переподвыпердом, не больно люблю… а он иначе не умеет.

Гостомысл Вышнята за прошедшие годы прибавил весу изрядно и обзавелся окладистою густою бородой, которую расчесывал надвое, каждую половинку скрепляя кольцом. Смуглокожий, с лысиной обширной, украшенной пятеркой старых шрамов, он гляделся диковато и даже, по мнению многих придворных дам, откровенно жутко. Он, некогда славившийся своей неприхотливостью, ныне вырядился в шелка и бархат. Особенно смущала придворных крупная бледно-розовая жемчужина, вдетая в хрящеватое ухо.

И пряжки с топазами.

– Здравствуйте, матушка… – Вышнята глядел на императрицу, подслеповато щурясь. И было видно, что неуютно ему в этой полутемной комнатушке, более годной для слуг, нежели для особ высокого звания. Что с того, что стены малахитом выложены, а бюро и вовсе драгоценными камнями инкрустировано.

Тесно же.

Душно.

– Бросьте, князь… какая я вам матушка. – Золотая змеиная коса соскользнула на пол. И императрица подала руку тому, кто некогда клялся свернуть ей шею.

Пожалуй, скажи это кто другой, не сносить бы ему головы. Однако корона была многим обязана Гостомыслу, и потому отделался он строгим выговором, а дальше…

– Что было, того не исправишь. – Князь крякнул и рученьку принял, осторожно, двумя пальчиками. – Уж простите… дурак был… и не за себя болел. За сестру… у вас сестры есть?

Императрица кивнула.

Есть.

Велико царство Полозово, каждой из дочерей его работа сыщется. Кому малахитовые жилы вести-плести, выплетая каменные узоры Ульских гор. Кому сапфиры сторожить, охраняя слезы драгоценные, пролитые возлюбленною супругой Великого, от жадных человеческих рук.

Кому родник с водой Живою беречь.

Кому – Мертвую ведать…

– Тогда вы понимаете…

Не очень. Никогда не было особой любви промеж сестрами. Да, помогали, ибо положено так и правильно, ведь миром единым сильны и живы, но…

Мир и любовь – разное.

Теперь она это знала.

– Одна она у меня… была… и любила… я думал, что любит, вбил себе в голову, что только с ним счастливою станет… Мне не корона нужна была. От короны небось одни заботы. – Ручку князь отпустил и на стульчик присел. – А она сбежала… с одним… оказывается, давненько ее обхаживал, да и она к нему… только ж у него что? Ничегошеньки, вот и боялась сказать. Да и правильно боялась. Я бы не понял. Тогда.

– А теперь?

– Любовь лечит. И калечит. – Он дернул за бороду. – Свяги средь людей долго не живут… и она ушла… держалась, сколько могла, а все равно позвала зима, и на крыло встала. Обещала вернуться, да… верно, осыпалась где-то дождем, чужими слезами омылась и память утратила… если и вернулась, то не ко мне.

Лицо его скривилось, будто князь вот-вот разрыдается.

– Она предупреждала, а я, дурень, не верил… мнилось, моей-то любви на обоих хватит… и хватало… десять лет душа в душу… вот и решил, будто всегда так будет. Не запер окно по первому снегу…