— Что я там не видел? — ворчу для приличия. Арчи знает, что все равно приеду в клуб, особенно, если меня ждут.

— А что тебе дома киснуть? Приезжай, будет весело! — смеется друг.

Одно неоспоримое достоинство было у Арчи, за которое я готов был терпеть его выходки, — даже при самой крайней степени опьянения, когда любой другой свалился бы в канаву или отдал Богу душу, он всегда способен сохранять здравый рассудок. Если честно, в нем мозгов больше, чем во всех нас вместе взятых. Странный парадокс: Арчи пьет, чтобы отключиться, но не выходит. Это его проклятие — не иметь возможности хоть ненадолго забыть.

— Ладно, приеду, — говорю, двигаясь к дому по подъездной дорожке. Нужно поставить мотоцикл в гараж, пока кто-нибудь из соседских мальчишек не удумал на нем прокатиться. Терпеть не могу, когда Фрэнка трогают посторонние, хотя иногда не отказываюсь прокатить пацанов перед сном. — Во сколько быть?

— Так, который час? — спрашивает сам себя Арчи и чем-то шелестит. Слышу, как что-то рухнуло на пол, Арчи орет на кого-то, стоящего рядом. Улыбаюсь про себя, представив, что сейчас творится в гараже. — Твою мать, белобрысый, сгинь, не путайся под ногами! — орёт друг, а я уже откровенно смеюсь. — Значит так, жду тебя в «Ржавой банке» через четыре часа. Оттуда прямо в клуб и поедем.

— Ты, что, за руль удумал сегодня садиться? — ору на него. Арчи хоть еще тот засранец, но пьяным никогда не ездит.

— Перестань ерунду городить, разберемся!

Это его "разберемся" выводит меня из себя, и мы несколько минут орём друг на друга. В итоге Арчи уверяет, что его заберет Роджер и доставит до места будущей пьянки. На этом я успокаиваюсь, нажимаю "Отбой" и, нажав на брелок, открываю гараж. Внутри разбросаны пустые бутылки, под ногами валяются окурки со следами ярко-красной губной помады. Кислый запах застарелого перегара сбивает с ног. На секунду зажмуриваюсь, сжимая кулаки и тяжело дышу. Если бы я только мог хоть что-то изменить, пусть самую малость, но куда мне? Уже так долго моя жизнь катится ко всем чертям, что я даже перестал с этим бороться.

Вначале, когда мать только начала выпивать, я не сильно обращал внимание, но потом это стало принимать поистине пугающие обороты. И что бы я ни делал, она не бросает. Черт, столько денег вывалил на ее лечение, будто в пропасть сбросил, а ситуация с каждым днем становится все хуже. И как ее вытащить из этого дерьма не знаю. Я — дурак, давно нужно было положить ее в клинику, может даже, психушку, но я не могу. В какое бы чудовище она не превратилась, не могу перестать чувствовать к ней что-то светлое. Может, воспоминания о том, какой она была, не дают это сделать или что-то другое, грязным котенком скребущее внутри, но факт остается фактом — не могу от неё избавиться.

— Филиппушка, это ты? — от этого голоса меня бросает в дрожь. Он хриплый, прокуренный, как будто и нечеловеческий вовсе. Такой голос не может принадлежать моей матери, что читала мне вечерами сказки. От этой правды мне некуда деться.

— Я, — кричу в ответ, всеми силами стараясь не сорваться, но с каждым днем мне все сложнее становится сдерживать себя.

Возвращаюсь на улицу, по пути разгребая ногами пустые бутылки — не хватало еще, чтобы какая-нибудь из них попала под колесо. Иду медленно, всеми силами оттягивая момент, когда придется посмотреть матери в лицо. Её одутловатая физиономия, с маленькими щелочками заплывших от вечных пьянок глаз, встает перед глазами. Стараюсь прогнать видение, заменить его чем-нибудь приятным, вдохновляющим. Вспоминаю девушку, с которой так неожиданно сегодня познакомился. Птичка. Она милая, такая естественная, непосредственная. При воспоминании о том, как она рывком сняла с головы шлем, и начала мне выговаривать, рассмеялся. В тот момент она была такой милой. И красивой… Маленькая напуганная птичка с переломанной лапкой. Я не сильно люблю катать девушек на своем Фрэнке, но тут не устоял. Наверное, что-то в ней было такое в тот момент, что заставило вспомнить, что я все-таки мужчина, а не мешок с дерьмом и желчью.

Вспоминаю, как довез ее до дома, как она беспомощно смотрела на меня, боясь попросить о помощи. Ей было стыдно использовать меня, хотя я вроде ни разу даже не намекнул, что мне неприятно носить ее на руках. Да, черт возьми, я был в восторге, чувствуя ее в своих объятиях.

Она живет в маленькой квартирке на третьем этаже в доме без лифта. В ее крошечных апартаментах почти совсем нет места. Птичка предлагала сварить кофе, хотела хоть как-то отблагодарить, но мне неудобно было ее напрягать собой — слишком много чести. Да и вообще, таким маленьким и хорошеньким птенчикам не стоит слишком долго находиться в обществе подобных мне.

Заезжаю в гараж, все еще думая об этой девушке. Она мне понравилась и даже очень, только каким образом продолжить наше общение? Просто прийти и всё? Предложить помощь? Наняться сиделкой? Да меня парни на смех поднимут: Филин влюбился! Вот это поворот, неожиданный такой поворот. Да мой лучший друг первым ржать будет. Такие, как мы не влюбляются. Нам это не нужно. Наша жизнь — скорость, мотоциклы, выпивка и музыка. А большего парням вроде нас и не нужно.

Закрываю гараж изнутри и иду в дом, где дурниной орёт невменяемая женщина, которая привела меня в этот мир. Выродила.

— Филиппушка, милый, — орёт она откуда-то из кухни. — Где ты так долго был?

Захожу в комнату и вижу её, женщину без возраста, в порванной ночнушке и в одном тапке-утенке на левой ноге. Где она дела второй тапок, в какую дырку засунула, стараюсь не думать. Зато на ее распухшем лице красуется вечерний макияж — мать никак не может отвыкнуть от того, что в высшем свете ее никто не ждет. Не хочет признавать, что давно пропила не только свою красоту, но и все свои наряды, жемчуга и бриллианты.

— Катался, — зло отвечаю, подойдя к холодильнику и отвернувшись от матери.

Принимаюсь что-то искать на полках, хоть и совсем не хочу есть. Мне просто не хочется лишний раз на нее смотреть, от этого слишком больно.

— Вечно ты катаешься, — взвизгивает мать. — Никакого от тебя толку! В доме жрать нечего!

Не успеваю собраться с мыслями, а черная ярость уже топит с головой.

— В доме жрать нечего? — ору, распахивая шире холодильник. Там на полках притаились пакеты молока, сосиски, колбаса, какой-то суп. — Ты уже до не пойми чего допилась! Где снова бухло взяла? Весь гараж мне загадила!

— Не смей орать на мать! Есть еще в этом унылом городе люди, которым небезразлична судьба известной актрисы, волею судьбы ставшей жертвой злого, черствого сына! Да если бы не ты, я бы до сих пор блистала на сцене. Но ты, Филипп, настоящий изувер, тиран, деспот! Я ненавижу тебя, будь ты проклят!

Обеими руками изо всех сил сжимаю столешницу, костяшки побелели и начали болеть, но это приятная боль, потому что иначе я не могу гарантировать, что не убью ее. Тяжело дышу, закрыв глаза, пытаясь успокоиться. Мать орет, не переставая, но я не слушаю — мне нет дела до ее воплей, пусть хоть лопнет. Ведь и так наизусть знаю все ее слова. Да, её непутёвый сын — мразь, подонок и сволочь. Во мне нет ничего, за что можно полюбить. Я все прогуляю и сгнию в канаве. Во мне её бесит абсолютно все: как хожу, говорю, улыбаюсь, ем. Когда-то я слышал выражение, что если тебя раздражает, как ест твой близкий, значит это начало конца. Наверное, она давно перестала ко мне хоть что-то чувствовать, кроме ненависти. Хотя я, наивный дурак, так не могу. И за это расплачиваюсь.

— Ты снова меня не слушаешь! — визжит мне в самое ухо, и я вздрагиваю, как от пощёчины.

— Не слушаю, — подтверждаю со вздохом и поворачиваюсь к ней лицом. Ее злые маленькие глазки мечут молнии, а ноздри раздуваются. Блондинистые космы уложены в замысловатую прическу, модную в конце восьмидесятых. — Мне надоело слышать каждый раз одно и то же!

— Какой ты, Филиппушка, нежный, — мать прищуривается, от чего ее глаз практически не видно. — Ладно, я пойду к себе, прилягу — дико разболелась голова. Не шуми, хорошо? Будь хорошим мальчиком.