Филипп усаживает меня на стул напротив врача и помогает снять пальто.

— Вообще-то, нужно было сдать верхнюю одежду в гардероб, — с укоризной говорит врач, полный мужчина лет пятидесяти, с хмурым взглядом глубоко посаженных глаз. Видно, насколько он уставший, измотанный.

— Вообще-то нам было не до этого, — отвечает Филипп, глядя в упор на врача.

Тот тяжело вздыхает и что-то пишет на бумажке. Оглядываюсь вокруг: кабинет огромных размеров, очень мрачный, с каким-то лихорадочным освещением, с большим количеством странных агрегатов, распиханных по разным углам. От вида этих аппаратов становится не по себе, как будто это не рентгенкабинет, а пыточная. Делать нечего, придется потерпеть.

— Ладно, не суть, — снова вздыхает врач, откладывая в сторону ручку и глядя на меня в упор. — Из сообщения вашего кавалера я понял, что вы поскользнулись и сломали ногу, правильно?

— Правильно, но он мне не кавалер, — моему возмущению нет предела.

— Это сейчас не самое важное, — ухмыляется доктор. — Давайте осмотрим вашу ногу. Садитесь на кушетку.

Филипп помогает мне подняться и с его помощью удается допрыгать до цели на одной ноге. Присаживаюсь и вытягиваю больную конечность. Доктор, молча, подходит и аккуратно пытается снять сапог, да только он и не думает сниматься, до такой степени лодыжка распухла.

— Придется сапог разрезать, — как бы сам себе говорит доктор. — Иначе никак.

— Может, обойдется? — в панике вскрикиваю. Если сейчас мои сапоги испортят, мне просто не в чем будет ходить.

— Не переживайте, гражданка, — улыбается доктор, и я замечаю, что он довольно симпатичный, просто очень усталый. — Когда ваша нога заживет, вам еще долго не придется на каблуках ходить.

От его слов очень грустно — я люблю каблуки. У меня довольно низкий рост и только в обуви на высокой шпильке могу чувствовать себя в своей тарелке. Доктор тем временем берет большие ножницы и ловким движением разрезает голенище в нескольких местах. Чувствую, что ноге сразу становится немного свободнее, и уже через минуту врач снимает сапог.

— Вот и все, а вы беспокоились, — снова улыбается доктор. — Сейчас пройдете на рентген, после того, как посмотрю снимок, решим, что дальше делать. Мариночка, — зычным голосом зовет кого-то невидимого. — Приготовьте оборудование.

Мариночка вздыхает и чем-то там в своем закутке стучит.

— Проходите сюда, — слышу высокий женский голос откуда-то из глубины кабинета. — И снимите верхнюю одежду!

— Да что они к этой одежде прицепились? — бурчит себе под нос Филипп.

Потом как-то странно смотрит на меня и быстро снимает с себя косуху. Я же хотела узнать, есть ли у него татуировки? Так вот, есть. И очень много: руки покрыты замысловатыми узорами, значения которых я не могу понять, а из ворота футболки выглядывает кусочек еще какого-то рисунка. Его татуировки черного цвета, с редким вкраплением красного. Хотелось бы мне увидеть их полностью, рассмотреть лучше, спросить об их значении? Определенно.

Отгоняю от себя мысли о Филиппе с голым торсом, хотя они и, чего скрывать, приятные, но совсем лишние — и без этого есть о чем беспокоиться.

Кое-как доходим до загадочной Мариночки, коей оказывается тощая барышня неопределенного возраста, с густо подведенными черным карандашом глазами и недовольно сжатыми в тонкую линию красными губами. На голове поражающий воображение начес — такое чувство, что вороны свили там гнездо. Мариночка машет рукой, приглашая прилечь на белоснежную кушетку, над которой маячит какой-то адский механизм. Понимаю, что это рентгеноаппарат, но все равно страшно — боюсь еще большей боли. Эта нога так меня замучила за последний час, что сил почти не осталось. Тем более, на сопротивление судьбе.

Филипп помогает мне прилечь, и я хватаюсь за его ладонь. Сейчас мне нужна поддержка, не умрет же, если за руку подержит? Он не сопротивляется, и все то время, что Мариночка колдует надо мной, стараюсь расслабиться и ни о чем не думать. Но не выходит — мысли о странных татуировках парня не дают покоя. Интересно, а это больно? А долго? От мыслей о его тату меня отвлекает противный голос Мариночки:

— Молодой человек, держите девушку крепче, может быть слегка больно, — и нажимает какую-то кнопку на аппарате, из-за чего тот начинает дико жужжать и приходит в движение.

Зажмуриваюсь и изо всех сил сжимаю руку парня, чувствуя ответное пожатие. Он наклоняет ко мне лицо, и снова ощущаю сильный мускусный аромат.

— Посмотри на меня, птичка, — шепчет на ухо, обжигая дыханием. — Ты же будешь хорошей девочкой?

Медленно киваю, глядя прямо в его чуть раскосые глаза. Они удивительного почти черного цвета — оттенок настолько глубокий, что зрачок сливается с радужкой. Белки в контрасте кажутся белоснежными с тонкими штрихами ярко-красных прожилок.

— Постараюсь, — отвечаю чуть слышно, не в силах отвести взгляд. Не могу сказать, что околдована им, но меня к нему тянет.

— Умница, — Филипп улыбается, крепче сжимая мою руку, а я продолжаю смотреть в его глаза. — Терпи, птичка, терпи.

Его голос ласковый, тёплый, и вдруг задаю вопрос, которого сама от себя никак не ожидала:

— Ты умеешь петь?

4. Прерванная песня

— Что? Петь? — Филипп ошарашен и, кажется, слегка смущен. — Не знаю, многим нравится.

— Спой мне, — прошу чуть слышно, не отводя взгляда. Мариночка, тем временем, железной хваткой берется за мою ногу, надежно фиксируя. Больно безумно, но стараюсь не кричать, я ведь обещала вести себя хорошо.

— Совсем с ума сошла? — ухмыляется парень и отводит глаза в сторону.

— А ты еще не понял?

— Старался об этом не задумываться, — Филипп улыбается и протягивает ко мне руку, заправив выбившуюся прядь за ухо. От этого лёгкого, почти невесомого прикосновения, будто током пронзает. — Что тебе спеть?

— "Always" Bon Jovi.

— А я думал, что-то девчачье попросишь, современное.

— Я совсем ничего в девчачьей музыке, тем более, современной не понимаю, — улыбаюсь, пока Мариночка, будто через жернова пропускает мою бедную ногу. Что она там копается, не могу никак понять. Интересно, она со всеми столь ласкова или мне особенным образом повезло?

— Ну, ладно, слушай.

Филипп чуть крепче сжимает мою руку и открывает рот, собираясь петь, но противная Мариночка снова мешает нам.

— Все готово, поднимайтесь, результаты через несколько минут доктору отдам.

Я готова накинуться на нее с кулаками за то, что помешала Филиппу спеть. Он, кажется, тоже разочарован, но, может, мне это только показалось? Я никак не пойму, что у него на уме, что притаилось в самой глубине его глаз. Да и разве можно так быстро прочитать какого-то человека? Но мне хочется узнать его чуть ближе.

— Отнесешь меня? — наглею, произнося это, но, чувствую, что еще совсем немного времени осталось до момента, как этот необычный парень навсегда исчезнет из моей жизни. Хочу сохранить в памяти как можно больше воспоминаний об этом дне, об этом человеке. Запах, исходящий от него, тепло рук, его силу, необыкновенный цвет глаз — вот все, что останется мне на память, потому что, как только с моей ногой закончит возиться врач, Филиппу больше незачем будет оставаться рядом. Тем более, носить на руках. Он сядет на свой байк и укатит далеко, а со временем я даже не смогу вспомнить его лица, как будто он — лишь плод моего воображения.

— Ох, птичка, не жалеешь ты меня, — снова ухмыляется, и от этой извечной немного наглой ухмылки кровь начинает бурлить в венах. Я смотрю на него, как профессионал, фотограф, и мечтаю сделать много, бесконечно много его портретов и завесить ими все стены своей маленькой квартирки.

Филипп берет меня на руки, будто я маленькая девочка, и относит туда, где ждет доктор. Тот что-то снова пишет в своих бесконечных бумажках, что толстым слоем покрывают его широкий стол.

— Вернулись? — не поднимая головы, спрашивает врач. Не знаю, что на это ответить, поэтому молчу.