– Шульц!, – позвал я ординарца, закончив размышления
– Звали, штандартенфюрер?, – Щульц по своему обыкновению вошел так тихо, что я не услышал его шагов. Войдя, он привычно проигнорировал традиционное нацистское приветствие.
– Да. У тебя остались связи в Лемберге? Нужен надежный агент, который смог бы переправить оттуда в Рейх одну девчонку.
– Найдутся люди, герр Вюст, – тихо сказал ординарец. Я доверял ему самые сложные операции, в деле шпионажа, похищения людей и тому подобных вещей он был отличным специалистом.
– Мне нужна некая пани Зоряна, 15—16 лет. Ее мать была хозяйкой кавярни «Краковска Кава» на площади Рынок в Лемберге в 1937—38 годах. По имеющейся у меня информации, сейчас кавярня сохранилась, но не действует.
– Маловато информации, штандартенфюрер. Но я приложу все свои связи, чтобы исполнить ваше желание.
– Выполняйте, шарфюрер!, – официально закончил я. Шульц кивнул и вышел, вновь проигнорировав традиции СС. Впрочем, я и сам не слишком-то придерживался всей этой ритуальной игры. Ритуалы – дело серьезное и не стоит превращать их в фарс.
Русские оккупанты (рассказывает Зоряна)
В тот день на завтрак у нас был вчерашний разогретый бограч. В нем плавали шматочки посмаженной в олийки цибули и наша фирменная морковка, тщательно нарезанная сердечками. Красные морковные сердечки… Богдана, как всегда, съела свою порцию не капризничая. А я, как всегда оставила ее на обед. Обеда у нас не было больше уже никогда.
Они пришли в нашу кавярню в полдень. Их было двое и пахло от них войной: порохом, соляркой и давно немытым мужским телом. Их веселые и в тоже время грубые голоса неприятно резонировали в небольшом уютном зале кваряни, создавая такой напряженный дискомфорт, что меня охватило нехорошее предчувствие.
– Паны желают кавы? – приветливо поинтересовалась у них мать.
– Все ваши паны теперь в Париже, – ответил один из них и беззлобно рассмеялся. – А что это за «кава» такая-то?
Мать показала ему кофейные зерна, которые как раз собиралась засыпать в ручную кофемолку.
– А, кофия. Ишь ты, как ты ее назвала-то, – лицо второго посетителя, совсем молодого парня, удивленно вытянулось и он присвистнул. – Кофия испить можно, хоть узнаю, что это за такая штука.
Мать засыпала зерна в кофемолку и с усилием начала вращать ручку.
– Немощная ты!, Дай-ка помогу! – грубовато сказал первый и небрежно оттолкнув мать, начал легко вращать ручку мельницы.
– Что комбат? Надеешься на продолжение знакомства?, – поддел его второй. – Да тебя ж еще с гражданской бабы не интересуют, после того, как врангелевский офицер тебе шашкой зарядил промеж ног!
– Зато я хоть знаю, что с бабой делать, салага!, – ответил комбат и протянул маме кофемолку. – Давай, готовь нам буржуйское пойло!
Мама отдала мельницу Богдане, моей сестре, что работала за стойкой – ей всегда удавалось сварить вкусную каву. Богдане, как и мне, было 15 лет – мы с ней близняшки. Только Богдана бойкая и умеет общаться с посетителями, а я нет. Потому она помогает маме в зале, а я на кухне. Если честно, то я всегда завидовала ей: особенно когда высокий немец с благородными чертами лица и умным взглядом – штандартенфюрер СС Вальтер Вюст – делал ей комплименты. Герр Вюст был частым гостем нашей кавярни на протяжении последнего года. А от этих грубиянов комплиментов не дождешься: сразу видно, что из самых низов.
– Ну и говно же эта кофия, – молодой солдат скривился и плюнул на пол. – Одно слово, буржуйское пойло, они, буржуи, ее пьют, чтоб сильней ненавидеть рабочий класс!
– Не позорь нас, коммунистов, Валера!, – рявкнул комбат и сильно двинул своего приятеля кулаком в лицо. – Прилично себя вести надо, деревня!, – Молодой лишь хрюкнул и, зло сверкнув глазами на старшего, утер рукавом кровь с разбитой губы.
– Глянь-ка, какая у меня дочь!, – старший достал из-за пазухи мятое фото и тыкал им в лицо подошедшей вытереть плевок матери. Тоже в общепите, – произнес он незнакомое мне слово, – как твоя! Самого Наркома обслуживает, вот как! И ведь похожа на твою-то девчонку, будто сестры!
Мать вежливо посмотрела на фото и пожала плечами.
– Эх, молодость вспомнить что-то потянуло, – произнес комбат и грубо схватил маму за руку. – Пойдем, что ли?, – с этими словами он совершил непристойный жест и причмокнул губами. Мать замерла, не зная что предпринять.
– Не бойсь, он не по этой части! Комбату просто бабьей ласки захотелось, – рассмеялся молодой. – Пообжимает и отпустит! А я потом закончу то, что он начал!
Мать так и стояла, замерев, когда Богдана подскочила и ударила грубияна туркой в лоб. Кипяток, вперемешку с раскаленной кофейной гущей, выплеснулся ему на лицо. Он отшатнуся и заорал. Молодой резко вскочил и выхватил из кобуры пистолет:
– Ах ты курва, комбата бить!, – заорал он и выстрелил моей сестре в лоб. – Получи, сука буржуйская!, – он с остервенением нажимал на курок, до тех пор, пока у него не кончились патроны.
– Ты что творишь, Валера!, – заорал на него старший и со всей силы ударил убийцу кулаком в горло. Тот захрипел и упал прямо на тело Богданы. – Вот ведь дела, теперь и бабу придется кончать!, – с досадой произнес комбат и стал доставать оружие. Мать так и не пошевелилась, стоя с широко открытыми глазами, полными ужаса. Страший медленно достал пистолет и выстрелил ей в лоб. – Попили кофию, бля!, – выругался он и, убрав оружие, поднял своего приятеля за шкирку. – Пошли отсюда, придурок!
Когда я нашла смелость выйти из кухни, откуда наблюдала весь этот ужас, меня поразило в каких неудобных позах лежат мама и Богданка, какие они перепачканные. Как им неприятно так лежать: всегда таким чистым и опрятным. Я сходила в ванну за полотенцами и на кухню за тряпками и стала приводить все в порядок. Посадила отмытых и переодетых маму с Богданкой у стены – сначала захотела уложить их в кровати, но сил, чтобы поднять их по узкой лестнице мне не хватило, а со стульев на кухне они падали. «Я все-все теперь буду делать так, как ты мне говорила, мама», – подумала я и пошла разогревать бограч, который не хотела есть раньше. Налила в тарелку, поскольку мама была против того, чтобы есть из кастрюли даже остаток. Поставила тарелку на стол. Теперь я должна быть такой, какой мама хотела меня видеть. Съела все до последней ложки, педантично прожевывая нарезанные сердечками морковки. И тут меня вырвало прямо в тарелку.
Какого черта, думала я, отплевывась и давясь. Я буду хорошей, вежливой и опрятной – а потом вломится пьяная русская шваль и будет меня также убивать, перед этим наиздевавшись вволю?. К черту нашу вежливость, к черту все, чему меня учили! Я никогда не позволю никому из этой сволочи ничего с собой сделать! И тела моих родственников они больше трогать не будут – тут до меня окончательно дошло, что это тела. Я сама их похороню. Я приняла решение, встала и начала отмывать стол. Теперь я смогла понять, что на нем все еще лежит снимок, обронненый русским убийцей. С пожелтевшей фотографии на меня смотрела девочка, которую легко можно было принять за Богданку, если б не идиотская одежда, напоминающая какую-то военную форму. Девочка на фото, кстати, отдавала военный салют кому-то невидимому и в ее глазах горел фанатичный огонь. Ну что, сучка, у тебя все прекрасно? Одела на себя мое лицо и привела сюда этих гадов? Ты тоже мне ответишь! Ты, твой папаша, его друг и вся ваша кацапская сволочь. Вы не люди, думала я, вытирая заблеванный стол. Вы как долгоносики в муке, думала я, кипитя воду, чтобы вымыться. Вы как колорады в картошке, как мыши в крупе. Вам, как мышам, мало взять себе немножко зерна или натаскать тряпок для гнезда, вам надо насрать в это зерно и в белье в комоде, принести заразу и смерть. Вас надо уничтожать, как паразитов. Мухи, назойливые, засиживающие, твари… значит мне придется стать пауком, если я хочу вас передавить. Но этим я займусь чуть позже, а сейчас надо заняться похоронами.
