Журавлев вспомнил, как по Шанхаю пронесся слух, что на месте их городка будут строить троллейбусный парк. Поначалу в это не верилось. Уж слишком невероятно. Ведь в таком случае всем дадут квартиры в благоустроенных домах. С горячей и холодной водой, с ваннами и теплыми туалетами, с газовыми плитами и, может быть, – чем черт не шутит? – с телефонами! Разве такое может быть? Потом на переулках Шанхая появились рабочие и стали бурить скважины. Жители Шанхая спрашивали у рабочих: что ищете? Уж не алмазы ли? Как раз тогда в области обнаружили месторождение алмазов. Бурильщики шутку поняли, но ответили серьезно: проектировщикам нужны данные о грунте. Чтобы построить здесь троллейбусный парк. Вот тут люди поверили, что они выберутся из убогости. Но прошло еще долгих три с лишним года, пока всем действительно дали жилье. Да не где-нибудь у черта на рогах, на Выселках, а в новом, самом перспективном районе города. В Привокзальном. И вот теперь оказывается, что троллейбусы, которым Журавлев по гроб жизни благодарен за то, что вытащили его семью из убогости быта, не продержались в городе и пятидесяти лет.

К тому, что «Якоря» при нем не было, что отель появился уже после того, как он уехал на учебу, Журавлев был готов. Но вид с балкона стал для него настоящим потрясением! Невозможно узнать ничего!

Когда первое оцепенение прошло, Журавлев начал соображать, что не все так уж и плохо. Кое-что, значимое и узнаваемое, все-таки осталось. Например, лента реки с ее изгибами и поворотами. Мосты на ней. Телевышка никуда не делась. Стоит там же, где и была. Вот по этим приметам он и попытался сориентироваться в новом для себя городе. И очень быстро запутался. Что за купола сверкают тут и там? Храмы построили? Так много? На каких же это улицах? Нет, с балкона ничего не поймешь.

Журавлев вернулся в номер. А уже через пятнадцать минут вышел из отеля на первую прогулку по городу детства. И только оказавшись на широкой улице, среди спешащих по своим делам горожан, Журавлев признался себе: не только тоска по ушедшему детству влекла его сюда. Была еще одна причина. Тайная и важная. Алька. Его по-настоящему первая любовь.

Они познакомились зимним вечером на остановке автобуса. Было темно и тихо. На землю, медленно кружась, падали невесомые снежинки. Журавлев ждал на остановке свой автобус, когда увидел ее. Невысокая и стройная. Зимнее пальто со скромным меховым воротничком. Вязаная шапочка. Недорогие, явно не импортные сапожки. Вязаные варежки. Она стояла чуть в стороне. На ее лицо падала тень, разглядеть его черты было невозможно, но Журавлев почувствовал, что девушка очень красивая. А еще – скромная и робкая. Интересно, куда она едет? – подумал тогда Журавлев. К остановке подходили нечастые в это время автобусы, садились и выходили немногие пассажиры. Каждый раз Журавлев ждал, что девушка сядет в очередной автобус, уедет, и он никогда больше ее не увидит. Но всякий раз, когда отъезжал очередной автобус, оказывалось, что это не ее маршрут и она не уехала. И тогда Журавлев решился.

– Ты какой маршрут ждешь? – спросил он, подойдя к девушке.

– Второй, – ответила одна, подняв на парня огромные глаза.

– А тебе куда?

– На Нестерова.

– Пошли пешком? – предложил Журавлев. – Я тебя провожу!

Она согласилась. Так они познакомились. Оказалось, что зовут ее Аля, она в этом году заканчивает школу, будет поступать в педагогический. На какой факультет – еще не решила. Может быть, русский язык и литература. А может быть, иняз.

Они шли по тихим пустым улочкам и разговаривали. Пока шли до ее дома, Журавлев узнал, что живет Аля с мамой в маленькой комнате. Что у нее есть старший брат. Он уже женился и живет отдельно, но в этом же доме. Что ее мама работает в гостинице.

На маленькой улочке, у дырки в деревянном заборе, когда-то здесь была калитка, Аля остановилась.

– Вот мой дом! – сказала она, показывая на древний домик во дворе. – Спасибо, что проводил.

– Давай уж до крылечка дойдем, – ответил Журавлев.

Аля согласилась, и они вошли во двор.

– Моя комната вон там, – просто сказала Аля, показывая на маленькое оконце под крышей, из которого лился желтоватый свет. И виновато улыбнулась, словно извиняясь, что живет в столь непривлекательном жилище.

Журавлев мгновенно представил крохотную, с низким, с пересекающими его балками потолком, со скрипящим при каждом шаге полом и звякающей при этом в древнем буфете посудой.

– У нас, конечно, тесновато, – сказала Аля, словно отвечая на вопрос Журавлева. – Но ничего! У меня есть в комнате свой уголок. И сплю я теперь на диване. А когда брат жил с нами, мне стелили на сундуке. Представляешь?

И засмеялась. Журавлева, который хорошо знал, что такое теснота и нищета, рассказ Альки не удивил и не испугал.

Они встречались каждый день. Просто бродили по улицам. Иногда ходили в кино. Чем больше Журавлев узнавал Алю, тем острее понимал, до чего же она хороша! Не только внешне. Душа у нее была глубокая, светлая и чистая.

После прогулки Журавлев провожал Алю до крылечка, и они подолгу стояли на улице, потому что обоим не хотелось расставаться. В один из вечеров, когда они вот так стояли у крылечка, отворачиваясь от пронизывающего ветра, на улицу вышла средних лет женщина.

– Ты чего мою девку морозишь? – с напускной строгостью в голосе спросила она Журавлева. – Простудишь!

И так же строго добавила, уже обращаясь к Альке:

– Веди кавалера в дом! Чаем напои! А то так промерзнет, что не придет больше!

– Моя мама. – Негромко сказала Аля, проводив женщину взглядом. – На работу ушла. У нее сегодня ночная смена.

Подняла голову, посмотрела в лицо Журавлева своим необыкновенно чистым взглядом:

– Если хочешь, можем зайти. Чаем угощу.

Эти слова, простодушно прозвучавшие тогда из Алькиных уст, заставили Журавлева улыбнулся. Через много лет после того вечера, когда за плечами многие влюбленности и знакомства, обожания и разочарования, когда нет нужды заниматься самообманом, он честно признавался себе, что не увидел в том приглашении на чашку чая того смысла, который вкладывается в него сейчас. Да и не было в Алькиных словах другого, скрытого смысла. Аля действительно приглашала на чай. И ни на что не намекала, когда говорила, что мамы не будет дома до утра. Святая, светлая юность! Где ты теперь?

Журавлев шел по улице, погруженный в воспоминания, и не отдавал себе отчета, что ноги сами несут его к Алькиному дому. Вот эта улочка. Заасфальтирована. А тогда была вымощена булыжником. Фонари стоят. Раньше их не было. А где же ее дом?

Тогда тут были только деревянные дома. В большинстве своем еще дореволюционные. Теперь же улица застроена многоэтажками. Журавлев почувствовал, что волнуется. Неужели того дома больше нет? Неудивительно, конечно. Он и тогда был старым. Мог за эти годы от ветхости развалиться. Истлеть. А могли и снести, освобождая место для торгового центра или фитнес-клуба.

Журавлев понимал это, но продолжал высматривать дом Альки. Ни одного ориентира не осталось! Тут же были сплошные заборы! За которыми виднелись только крыши и печные трубы. Нет теперь заборов! Похоже, что дома тоже.

Он уже собирался развернуться, чтобы пройти улочку еще раз, но уже в обратном направлении, как вдруг его сердце радостно встрепенулось. Есть! Вот он!

Старый дом стоял, стиснутый с обеих сторон новостройками. Покосился. Врос в землю так, что окна первого этажа в метре от нее. Со стен лохмотьями свисает облупившаяся краска непонятного цвета. Когда-то она была блестящей и зеленой. Уцелевшие стекла покрыты плотным слоем многолетней пыли. Часть окон без стекол и чернеют, словно пустые глазницы слепца. Сквозь оконные проемы видны сломанные печки, полусгнившая мебель. Всюду пыль, хлам, мусор. Да, в доме давно уже не живут. А сам он не сегодня завтра будет сожжен или сломан.

Но пока еще стоит! И мансарда Алькина на месте. Стекло в оконце есть, но от старости и пыли выглядит матовым.

Журавлев подошел к дому. Вот оно, крылечко. Вот тут мы с Алькой стояли, когда вышла ее мама и отругала меня за то, что держу ее дочь на морозе. Сейчас доски старые, полусгнившие. Помнят ли они меня?