Я оглянулся и обнаружил, что к нашей лодке была привязана лошадь, которая плыла вслед за нами и с трудом справлялась с быстрым течением реки. Веревка, с помощью которой она была привязана к лодке, периодически натягивалась, притормаживая движение или задавая ему другое направление.

Не успели мы добраться до украинского берега, как началась стрельба. Моя бабушка со стороны отца и мой двоюродный брат Бецалель остались на том берегу и погибли.

Семья Пинкензон, как мы узнали потом, пробивалась другими дорогами. Спустя много лет в Израиле бельчанин Абрам Пустыльник поведал мне следующее.

В начале войны он был мобилизован в ряды Красной армии и в дни отступления – недалеко от железнодорожной станции Гура Каинар – он встретил дядю Володю.

Встреча была недолгой, люди торопились, спасаясь от наступавшего врага. Молодой солдат запомнил, что дядя Володя держал в руках мусину скрипку, которой еще предстояло сыграть свою роль…

Мы продолжали свой путь: впереди были многие километры по дорогам Украины. Долгие дни и недели под бесконечный стук колес поезд уносил нас вглубь страны. Бесконечная вереница товарных вагонов, где не было удобств, питьевой воды и других элементарных условий.

Поезда обычно останавливались не на железнодорожных станциях, а посреди поля или в лесу, не известно было и время стоянки. Слабый гудок паровоза, извещавший об отправлении эшелона, почти не был слышен.

Запомнилась знакомая картина, когда поезд внезапно отправлялся, и люди, опасаясь возможной разлуки со своими семьями, с криками ужаса пытались догнать уходящий состав. Однажды на какой-то станции я отправился набрать в чайник кипяток, который, разумеется, должен был нам заменить и чай, и горячий обед.

Когда я уже возвращался, увидел, что поезд отправляется. Я начал его догонять, чьи-то крепкие руки помогли мне вскочить на подножку последнего вагона.

После нескольких недель трудных переездов мы оказались на Северном Кавказе.

На одной из крупных железнодорожных станций, не помню – в Армавире или на станции Тихорецк – наш эшелон с беженцами почему-то долго не отправляли. По обе стороны от нас стояли воинские эшелоны, на платформах мы видели танки и орудия.

Внезапно начался авианалет немцев. Рев пикирующих самолетов и ответная стрельба установленных на воинских эшелонах зенитных пулеметов запомнились на всю жизнь. Вскоре самолеты были отогнаны, наступила тишина.

Мы остались на Северном Кавказе. Здесь, в станице Усть-Лабинская, Краснодарского края, мы встретились с семьей Пинкензон.

Жили недалеко от них, но все реже я встречался с Мусей, фронт стремительно приближался. Наша семья успела покинуть станицу до прихода фашистов.

Муся с родителями, дедушкой и бабушкой остались, так как его отец работал в госпитале, где было много раненых, которых он не мог оставить.

Мы тогда еще не знали, что больше никогда не увидимся.

Наша семья оказалась в Махачкале.

Жили в деревянных бараках. Началась вспышка дизентерии.

Поток беженцев продвигался дальше вглубь страны. Вскоре мы покинули Махачкалу. Поднялись на пароход, который отправлялся в Красноводск.

Беженцев с маленькими детьми пропускали к лестнице, которая вела вниз, в трюм парохода. Мне и сестре было соответственно 9 и 11 лет, и нашу семью разместили на палубе.

Была глубокая осень, Каспийское море разбушевалось, сильный холодный ветер каждый раз захлестывал на палубу гребни огромных волн.

Борт парохода, края палубы покрывались коркой льда.

Было голодно и холодно. Эпидемия сыпного тифа и дизентерии косила людей. На палубе стояли кабинки туалетов и к ним тянулись вереницы очередей. Не раз я видел, как за борт в море сбрасывали какие-то мешки. Потом я узнал, что так хоронили умерших.

Из Красноводска, проехав всю Туркмению с запада на восток, мы переехали в город Чарджоу, где обосновались до возвращения на родину.

В памяти остались и лечение по поводу отмороженных на пароходе пальцев ног, и несколько тяжелых лет, когда утром мы съедали весь дневной паек хлеба, а затем весь день, – и так каждый день, – ощущалось мучительное чувство голода.

Не было молока, овощей и других элементарных продуктов питания.

Осенью 1944 года наша семья вернулась в родной город Сороки, когда фронт был близко, и Кишинев еще не был освобожден.

Наступил долгожданный День Победы, радость и ликование. Мы с ребятами отправились на экскурсию по родным местам, забрались в знакомую нам пещеру и высекли на белом камне дату – 9/V-45 г.

После войны мы узнали, что вся семья Пинкензон – Муся с родителями, дедушка и бабушка – была расстреляна фашистами в 1943 году у обрыва над Кубанью.

Они разделили участь многих евреев, казненных в ту страшную пору.

Здесь и проявил Муся те черты, о которых я рассказывал.

В тот последний день скрипка была с ним, он бережно прижимал ее к сердцу. Перед расстрелом немецкий офицер приказал ему сыграть…

Он заиграл «Интернационал» (в то время это был гимн Советского Союза). Опомнившись, немцы открыли огонь. Муся упал.

Это был его вызов врагу, а оружием была скрипка.»

Спустя много лет – в 1975 году – дети Усть-Лабинской школы, в которой Муся учился в годы войны, приехали в Молдавию, на его родину.

Они подарили нам альбом, в котором были интересные рисунки, исполненные детьми, стихотворения, посвященные Мусе, а также свидетельские показания его учителей и одноклассников, в которых рассказывали о юном герое и его подвиге.

Вот некоторые из них.

Воспоминания Владимира Федоровича Забашты, одноклассника Муси:

«Впервые я увидел Мусика, когда его ввела в класс директор нашей школы Г. В. Петровская. Мальчик небольшого роста, в светлой рубашке, в коротких штанишках смело вошел в класс. Шел урок географии, вела урок Е. П. Сахно.

Мусю посадили за третью парту. На перемене все окружили мальчика, нам интересно было узнать, как его зовут, кто его родители. Я сразу же подружился с ним, и домой мы пошли вместе. Он жил на той же улице, что и я. После занятий мы часто играли вместе, я бывал у него дома, а Муся – у меня.

Я хорошо знал его родных, бабушку, дедушку, отца и мать. Отца я видел редко, так как он отдавал большую часть своего времени работе в больнице.

Муся часто играл на скрипке у меня дома. На мой вопрос «Кем ты хочешь быть?» он твердо отвечал: «Только музыкантом!».

Из воспоминаний учительницы Елены Петровны Сахно:

«Запомнился он мне в коротких серых брюках, такого же цвета курточка, поверх которой развивался алый пионерский галстук. На уроках Муся работал с увлечением, всегда давал отличные ответы по всем предметам.…

Он часто спрашивал, что можно дополнительно почитать по материалу того или иного урока.

Брал рекомендованные книги в библиотеке и читал их дома. Вот почему ребята, затаив дыхание, слушали его ответы у карты.

Муся охотно и постоянно помогал товарищам в учебе. Он принимал активное участие в экскурсиях, походах в окрестности станицы Усть-Лабинской. Я помню, с какой любовью он вместе с другими ребятами готовил наглядные пособия, которые были помещены в географическом кабинете. Особенно удачно был сделан макет рельефа станицы. К сожалению, эти пособия не сохранились»

Из воспоминаний одноклассницы Муси Анны Никитичны Бакиевой:

«Вскоре нашу школу закрыли, и в ней оборудовали госпиталь для советских военнослужащих.

В госпиталь стали прибывать раненые. Мы старались хоть чем-нибудь помочь им, облегчить их боль словом или прикосновением руки.

Мы часто дежурили у постелей тяжелораненых, писали письма их родным. Затем решили подготовить концерт, чтобы выступить перед ранеными.

Ведущая роль в концерте принадлежала Мусе. Бойцы с большим вниманием слушали произведения, которые исполнял он на скрипке. Я очень любила петь под аккомпанемент Муси, Он очень умело играл, в его репертуаре было много различных песен».

Из воспоминаний Банной Надежды Антоновны: «Нам не хотелось быть в стороне от тех событий, которые проходили у нас на глазах. Мы всячески старались хоть чем-нибудь помочь. Работали в поле, собирали урожай наравне со взрослыми.