Она ложится в капсулу, складывает руки на груди. Крышка закрывается над ее лицом — и темнеет. Вот об этом она тоже не подумала. Что будет темно.
Дышать легко. Спиной едва ощущается мелкая вибрация антиграва, Падме даже не уверена, что ей не кажется. Что она не восстанавливает ощущения из того, что, как ей кажется, должно быть. Звуков совсем нет, и темнота абсолютна.
Ну вот ты и полежала в гробу, Падме Наберрие. Только что цветочками тебя не засыпали, и нет вокруг рыдающей толпы благодарных граждан.
…А ведь семье теперь наверняка скажут, что она умерла. И на Набу будут похороны, и цветочками засыпят ее куклу, и граждане все так же будут рыдать, какая им разница на что именно смотреть, кукла даже эстетичнее…
Ей нельзя будет сказать семье, что она выжила. Никому нельзя будет сказать, стоит семье проговориться, им устроят ловушку, поймают, а тогда…
…Дыши, Падме. Вернее, уже не Падме. Уже не Амидала. Уже не Наберрие. Спокойнее. Совсем спокойно. Ты умерла, вот твой гроб. Нет тебя уже. И эмоций тоже нет. Ни страха, ни боли, ни тоски. Нечему чувствовать.
Лежи и представляй себя трупом. Очень успокаивает. Можно даже поспать.
…Хотя нет, плохая идея. Кто его знает, что приснится, не плеснет ли ужасом, гневом — или же радостью, — в самый опасный момент.
Лежи. Лежи. Не думай.
Не думай.
***
Ей кажется, что она целые дни лежит в этом полузабытье, в темной тишине, слушая только свое дыхание. Кажется, что ничего больше нет. Ей спокойно. Ей никак.
А потом отодвигается темная крышка-небо, свет с далекого потолка проливается на лицо и до слез режет глаза, и Падме понимает, что у нее трясутся руки. Соскальзывают со стенок камеры-гроба. С третьей попытки у нее получается ухватиться за бортики и сесть.
Рядом ободряюще свистит R2. Нужно встать. Еще ничего не закончилось, даже не началось толком. Встать.
Она выбирается из медкапсулы, промаргиваясь от слез, в голове пусто, даже голоса молчат. В шаттле холодно — пол совсем ледяной под босыми ногами.
Капсулу доставили в грузовой отсек при маленьком медцентре корабля, здесь же — капсула мужа, и хочется — хотя бы подойти. Посмотреть на его лицо.
Два других контейнера уже открыты — и вот к ним Падме все же кидается. Только два шага вбок — качнуться, ухватиться за стену, заглянуть.
Дети спят, свернувшись в кюветах, индикаторы на кюветах переливаются зеленым. Какие же маленькие… правда, как котята…
Хочется сесть и смотреть. Просто смотреть — ну хоть бы пару минут.
Но у нее — у них — нет пары минут. Шагай, Падме. Одна нога за другой, за дроидом, вдоль стеночки, по холодному полу. Немеют ступни, тянет живот, болит свежий шрам от операции. Немудрено, что родов она не помнит: ее усыпили и разрезали живот, и вытащили детей. Шрам уже выглядит недельным — хорошие регенерационные средства в Храме Джедаев. Спустя еще сутки он бы и вовсе рассосался. Спустя еще сутки она бы и не вспомнила ни о муже, ни о детях, вернулась бы в Сенат. Заседала бы…
Шаг, и еще шаг, не удариться об угол. Еще шаг. Рубка. Пульт уже живой, к взлету все готово, осталось только стечь в кресло пилота, дать считать генкод — хорошая безопасность у шаттла, но это шаттл мужа, он узнает… И на взлет.
«Приоритет Храма», — передает Падме по каналу диспетчера планетарного контроля и немедленно получает траекторию оптимального подъема на орбиту и выхода за пределы оборонного кольца. Остается только следовать указаниям, что она и делает.
Ни единого раза диспетчер не запрашивает подтверждения полномочий, и лично с ней никто не связывается.
Уже высоко, уже выходя на орбиту, уже там, где темно и звезды, и виден терминатор на поверхности Корусанта, с той, другой стороны, уже ночь и город сияет огнями, — сканеры шаттла засекают поворот в их сторону орудий Храма. Но выстрела так и не происходит. И никто не мешает ей разогнаться и прыгнуть в гипер.
— Нас отпустили? — удивляется Падме вслух.
«Мой вирус заблокировал все коммуникации Храма и возможность активации атакующих систем», — бежит по консоли внутренней связи.
…Значит — нет. Не отпустили. Наоборот. Почему-то ей обидно.
Она смотрит на линии света за стеклом и, кажется, плачет. Тело такое тяжелое, что сил нет встать.
А надо встать… Надо. Надо…
***
Она просыпается с головной болью. Будто медленно всплывает из под воды. Дышать тяжело. Глаза открываются лишь усилием. Муторная свинцовая хмарь в голове будто стекает ей на плечи, в руки. Не пошевелиться.
За стеклом рубки вместо звезд все еще белые сияющие ленты. Куда они летят? Она не помнит.
…Она не помнит, не помнит, как здесь оказалась, она же должна была проснуться дома, на Корусанте, она опоздала на заседание, она…
Она трет виски. Нет, не то. Не так. Неправильная паника, неверный страх.
…Ее имя — Падме. Амидала Наберрие. Наверняка официально она уже умерла. Даже интересно, от чего.
…У нее была семья. Она помнит тепло. Кажется — сестра? Родители… Жаль их. Как жаль…
Но детей жаль больше. И — очень эгоистично, — себя тоже жаль. Кого из нее пытались слепить, отрезав половину? Неужели думали, что получится? Что она забудет о детях…
Дети. Дети! Живые, настоящие, здесь, совсем рядом.
Надо встать, проведать, убедиться, что все в порядке… Их же покормить надо.
Падме проводит рукой по груди, но рубашка суха. Груди ощущаются такими же как всегда. Не набухли, не ноют, не сочится молоко. Она же только что родила. Что с ней сделали?..
Потом. Это уже неважно.
Она закусывает губу и осторожно поднимается с кресла. Спина затекла и ноги совсем окоченели. Найти одежду будет первым приоритетом. Вот она посмотрит на детей и тогда…
Она не помнит их имен. Но она увидит их и вспомнит. Должна вспомнить.
***
Корабль ощущается немного иначе. Будто — живее? И стало немного теплее. Или она привыкла и смирилась?
Падме бредет по коридору в направлении склада, когда из-за угла выкатывается R2 и с воплем крутится вокруг своей оси. Она улыбается.
— Я тоже рада тебя видеть.
R2 объезжает вокруг нее и недвусмысленно указывает направление. Падме идет, куда показывают.
— Жаль, что ты круглый, — глупость рвется с языка, а сил удержаться нет, — я бы прокатилась.
R2 издает сочувственную трель, Падме фыркает.
— Ничего, доползу.
Медблок здесь большой, на две кровати. И в одной из них сидит мужчина с незнакомым лицом, весь в бинтах, до середины тела укрытый покрывалом. А у него в руках — странных каких-то руках, но с первого взгляда неясно в чем дело, — два свертка. Ее сонные дети тянутся к трубкам респиратора в носу мужчины, тот отводит их пальцы…
Падме покачивается и приваливается к стене плечом. В голове что-то орет и рвется. Так, что боль разваливает мозг пополам.
На одной половине одинокая сенатор Наберрие, слуга Набу и Республики. На другой — счастливо замужняя она же.
Да, она уже помнит, что замужняя. И что счастливо. Вот только имени мужа не помнит совсем. Слово совсем рядом, но не дает себя осознать.
Или же что-то в ней не дает. Осознать. Вспомнить.
Хнычут дети.
— Ну-ну, — тихо говорит мужчина. — Тихо-тихо, все хорошо…
Падме сглатывает, поднимает глаза и встречает его взгляд. И замирает. Сейчас. Вот сейчас…
— Падме, — выдыхает он.
— Энакин, — всплывает откуда-то из ошметков памяти. И вместе с именем — ощущение. Тепло. — Энакин…
Он улыбается. Кожу лица стягивают шрамы, как их много… Их Падме не помнит. У него было другое лицо. И волосы. Золотые волосы.
У мужчины на кровати голова выстрижена. Очень характерно, будто ему на череп крепили что-то…
Энакин покачивает детей, свет бликует на коже его предплечья.
Это протезы. Осознание ударяет Падме в живот — и тянет за собой память о трансляции с камер роботов в Храме, о разваленном зале Совета.
— Что с тобой случилось? — выдыхает она.
— Иди сюда, — говорит он. — Это долгий разговор.
Она идет. По пути забирает халат — джедайский, но и такой сойдет, — со второй кровати, и садится рядом с Энакином. Сначала обеспокоилась, что стеснит его, а потом поняла — нет. Не стеснит: у него нет ног.
