Техноложка таким обилием имен не блистала. Хотя один Андрей Мягков – актер уникальный и личность во всех отношениях безупречная – дорогого стоит. Мало того, что женат – раз и навсегда. Никаких склок, скандалов, громких разводов, пьяных дебошей. И не представить подпись Андрея Васильевича под какой-нибудь гнусью рядом с подписью, скажем, Ланового, Говорухина или Михалкова. Главное же, он учился у папы. Играл ли он в «Слуге» – не знаю, не помню. Помню, что обратил на себя внимание он в «Лесной песне». Хотя неотчетливо… А «Слуга» мне очень понравился, но главное – папу все любили. Так мне казалось, и я был горд, что он – мой папа. Я ещё был пару раз у папы на работе. Один раз, когда мама лежала в больнице с аппендицитом. Папа вел лабораторные работы, а я бегал. Вошел Петр Григорьевич Романков – папин большой начальник. Несмотря на это, папа его любил. Я это чувствовал. По интонациям в голосе, по глазам. Мне казалось, что Петр Григорьевич был, как и папа, из «старорежимных». Романков, судя по всему, отвечал папе взаимностью. Многолетний проректор по науке, впоследствии член-корр. АН, папин зав. кафедрой, он обладал непоколебимым авторитетом и реальной властью. Вот он, войдя, и сказал, показывая на меня: «Это наш будущий аспирант бегает!» Я расстроился и запомнил, так как знал, что Романков – это сила, и его слова могут воплотиться в жизнь, а это было нежелательно: я был уверен, что аспирант и лаборант – это примерно одно и то же. Я – блокадный ребенок – часто болел, и мы с мамой носили в баночках мои анализы в детскую поликлинику, дом № 24 по Петра Лаврова – ту самую Фурштатскую, в бывший особняк в стиле «модерн» князя Кочубея, который адъютант наследника цесаревича Николая, а затем генерал-адъютант Императора Николая Второго, Начальник Главного управления министерства Императорского Двора и Уделов, помните? Представить, что я всю жизнь буду анализировать содержимое ночных горошков незнакомых мальчиков и девочек, я не мог. Поэтому аспирантом на Кафедре процессов и аппаратов химической промышленности не стал. А кем я стал? Кто я? Агент Аполлона Аполлоныча? Или его повелитель? Наемный убийца или пианист? Или псих ненормальный? Залы в особняке князя Кочубея и его жены княгини Белосельской-Белозерской были оббиты дубом, помню шикарные изразцовые печи, камины, лепнину. Лепнина была серая от пыли и напоминала то ли рожу сказочного злодея, то ли карту фантастической страны, изразцы печей растрескались или отвалились, стены были загажены бумажными объявлениями, плакатами ДОСААФ, прошлогодними стенгазетами, портретами полоумных старцев со звездами на груди. Камины служили урнами для отходов. Врачи были, как всегда, нищими, но тогда лечили хорошо. Без аппаратуры. У них были чистые мягкие руки и добрые глаза.

…«Угол Салтыкова-Щедрина». Родные слова. Всю жизнь с ними. Когда-то эту новость сообщала женщина-кондуктор с разноцветными катушками билетов на перманентно полной груди, сидевшая в дощатом загончике у входа в деревянный трамвайный вагон. Позже – вожатый, в хриплый матюгальник. Вагон уже металлический. Слова были неразборчивы, но интонация доброжелательная. Иногда с шутками или в стихах. «Угол Восстания и Бассейной. Выходи, пассажир рассеянный». – «Следующая – Литейный. Выходи, пассажир питейный!». Действительно, там был лабаз и около него очередь. Затем – механический голос без интонации, в прозе: «Следщ остнк угол сщсщср и л-ит-т-т-ттт», – окончание загадочной фразы договаривалось непосредственно перед следующей остановкой «Улица Петра Лаврова». На углу Петра Лаврова и Литейного тоже был гастроном. Меня там – в винном отделе – знали в лицо. Со временем винный отдел исчез. Исчез и я.

Вот и Тверь. Долго стоять не будем. Это раньше можно было выйти и выпить пива. Почему-то кажется, что в Калинине – Твери пиво было неразбавленное. Неразбавленное пиво, молодая Волга, «Черное домино» – это моя Тверь. Знаменитая опера Обера была написана в 1837 году. А в 1965 году эту оперу привезли в славный град Калинин – не состоявшуюся, увы, столицу России – студенты Оперной студии Консерватории. Даниэль-Франсуа-Эспри был интересной личностью. Помимо нескольких десятков опер он – автор гимна Франции La Parisienne (1830–1848 гг.). Дуэт Amour sacre de la patrie из «Немой из Портичи» воспринимался как вторая Марсельеза, а представление этой оперы с великим Адольфом Нурри в главной партии в Брюсселе 26 августа 1830 года имело такой успех, такой резонанс, что вызвало революцию, приведшею к отделению Бельгии от Нидерландов. Сила искусства! Сам композитор – «автор второй Марсельезы» – умер от разрыва сердца в мае 1871 года, не выдержав ужасов Парижской коммуны.

Никаких политических потрясений «Черное домино» в Калинине не вызвало, да и Нурри уж давно ушел в мир иной. Но пили мы хорошо. Сначала труппу Оперной студии во главе с Юрием Симоновым (впоследствии – главным дирижером Большого театра) привезли в Клин. Тогда всех близлежащих возили поклониться Чайковскому – официальному гению. Экскурсию, конечно, я вел самолично. Говорить про соловья, разливавшегося не хуже того самого Нурри, бессмысленно. Это надо было видеть и слышать. Но после всех слов и надписей в книге почета, труппу увезли обратно в город к вечернему спектаклю. Но я не так был прост, чтобы упустить случай – и уже договорился…

Солнечное утро, набережная Афанасия Никитина, белеющий вдалеке Свято-Екатерининский монастырь с зеленоватыми куполом и шпилем, гладь ещё робкой, но набирающей мощь Волги, особенно после воссоединения с Тверцом и Тьмакой, цепляющаяся руками за нашу лодку девушка с ореолом распластанных по воде густых длинных волос. Ее зовут Аннушка. Она кокетливо смеется и обещает прийти на спектакль. Конечно, обманула. Мы – ещё трезвые. Утро. Памятник Михаилу Ярославовичу. Путевой дворец Екатерины Второй. Приветливые люди. Чистота. Покой.

Я в спектакле не пел и не танцевал, поэтому подкрепился заранее. Что там происходило в «Черном домино», не помню, да я и не прислушивался, не присматривался. Я ждал окончания. Ждал не напрасно.

…Как хорошо, что на фаготе в оркестре играл мой любимый фаготист и человек – Евгений Зильпер. Потом два дня голова напоминала гулкий чугунный колокол, и клинские экскурсанты ликовали от затейливо причудливой дикции экскурсовода, язык которого реагировал на нечеткую мысль в мозгу больной головы с опозданием и недоумением.

Чудный город Калинин. Чудный город Тверь. Ежели не сожгли бы его совместными усилиями монголы с москвичами Ивана Калиты в 1327 году, ежели бы не продолжавшееся изнурительное противостояние с Ордой и Москвой, противостояние героическое и успешное – в 1293 году ордынский полководец, царевич Дюдень со своей «Дюденевой ратью», разоривший Коломну, Владимир, Муром, Суздаль и другие мощно укреплённые города, не решился штурмовать Тверь. Сам Дмитрий Донской в 1375 году не смог взять этот город, – так вот ежели бы не противостояние, длившееся столетиями, когда Тверь была самым мощным и непримиримым противником Орды, то быть бы Твери столицей Российского государства (коей и была с 1304 по 1327 год). И жили бы мы в другой стране. В другом мире. Княгиня Тверская Анна (Ка́шинская – благоверная) – жена казненного в Орде князя Михаила Ярославовича Тверского, мать казненных там же князей Дмитрия Грозные Очи и Александра Тверского, а также бабушка казенного там же внука Федора Александровича – не случайно добивалась – и добилась брака своего сына Димитрия с дочерью Великого князя литовского Гедимина – Марией. Тесные связи развивались долго, пока последний тверской князь Михаил Борисович не бежал в Литву. Это было в 1488 году, когда Иван III, наконец, не отвоевал Тверь… Значит, не срослось. Не суждено было нам жить в Европе, а суждено оставаться громадным осколком почившей Золотой Орды.

Чудный город Тверь. Больше я там никогда не был.

Я приехал в Ленинград. На двадцать пятом или девятнадцатом добренчал до Дома офицеров и сошел.

Дом офицеров… Мимо него я ходил каждый день. В школу, фланируя с потрепанным портфельчиком в руках, надеясь, что пронесет. Чаще – из школы, когда домой лучше было не торопиться. Переваривая исключение из школы, помню, долго стоял и разглядывал рекламные щиты. «Курсы кройки и шитья. По вторникам и четвергам с шести до восьми вечера. Запись в билетной кассе». Билетная касса размещалась на углу Литейного и Кирочной, а за углом, со стороны Салтыкова-Щедрина, была моя придворная парикмахерская, пол-этажа вверх. «Вам полубоксик или полечку? Канадочку? С одеколончиком, конечно!.. Нет?!» – вздох разочарования. Стрижка рывками, больно. «Одеколоном поливать не надо, но запишите»! Руки делаются ласковыми, порхающими. Неужели и тогда были приписки? Ненавижу «Шипр» не менее «Тройного одеколона». Пахнет офицерами. «Лекция о международном положении. Лектор – канд. истор. наук полковник…» – фамилию кандидата-полковника не помню. «Вам – женщины! Концерт артистов Ленэстрады. Участвуют: засл. арт РСФСР Леонид Кострица, орденоносец Герман Орлов, артисты эстрады Аркадий Стручков и Юрий Аптекман, Алла Ким и Шалва Лаури, Генрих и Вера Сиухины, Михаил Павлов и др. Ведет концерт Владимир Дорошев». «Занятия Фотокружка отменяются». «Музы не молчали. К 15-летию снятия блокады Ленинграда. В концерте принимают участие: орденоносцы Ольга Нестерова и Анатолий Александро́вич, Александр Перельман, лаур. межд. конк. Валерий Васильев, Юрий Шахнов. Лектор – Григорий Полячек».