Hoc est vivere bis, vita posse priore frui

Наслаждаться жизнью это прожить ее дважды

Она слышала такое поверье, что четыре часа дня – пограничье, зона отчуждения, когда день начинает уступать приближающейся ночи. Его силы начинают убывать, в дневной свет вливаются первые дымчатые струйки чернил грядущей темноты, поначалу быстро растворяющиеся в прозрачном воздухе, лишь слегка замутнив его. Но с этого момента концентрация чернил будет расти с каждым часом, пока в четыре ночи достигшая максимальной плотности чернота не поглотит последние остающиеся в пространстве световые частицы, и все невидимые защитные фотонные экраны, надежно оберегавшие тебя от недобрых посягательств, не истончатся и не исчезнут окончательно. Открытый и уязвимый, ты становишься доступен для… становишься доступен.

Говорят, будто четыре ночи – самое опасное время для больных и ослабленных. Когда умирал от неизлечимой болезни дед, бабушка каждое утро приговаривала "дожил до солнца – день еще процивкает". Очень удачное, меткое диалектное словечко. "Цивкать" значит "кое-как, на холостых оборотах, влачить свое земное существование". Довлачивать.

Она проснулась от вброшенной в кровь лошадиной дозы адреналина в очередном приступе панической атаки, что в последнее время стали случаться с ней по ночам все чаще. Словно бы подсознание, обрабатывая во сне полученную за день информацию, вдруг натыкалось на какой-то тревожный сигнал, неосознаваемый в периоды бодрствования, и автоматически приводило имунные механизмы организма в боевую готовность.

Она нашарила в полумраке свой телефон на прикроватной тумбочке и, зажмурившись от яркого света экрана, одним прищуренным глазом посмотрела время. Три.

Монотонно шуршал по воде канала дождь.

Дождь шел всю ночь, с хлестким плеском бились о борта лодок волны. Ветер нагнал в каналы воды с моря, угрожая подтопить город, а непрекращающийся уже которые сутки ливень делал эту угрозу все более и более реальной.

Взбудораженное разбереженное сознание перебирало ворох ассоциаций в поисках причины, вызвавшей ее нездоровое пробуждение.

Она вспомнила, как утром по узкому наводненному каналу пронесся катер реаниматологов. Взрезав водную поверхность и подняв высокие волны: закачалась на гребнях лодчонка раннего рыбака, некстати попавшегося ему на пути, – заливая рябь на воде всполохами жидкого огня своих мигалок и оглушая окрестности ревом сирен, катер скрылся из вида, лишь с шумом выплеснулась на набережную и с шипением ушла обратно вспененная вода.

Катер увез в Реабилитационный центр соседскую девочку-подростка. Медбратья центра, как на подбор, рослые и крепкие, больше похожие на профессиональных спортсменов, на носилках вынесли из дома безжизненный, индифферентный ко всему на свете тринадцатилетний "скелетик": малолетняя соседка не могла идти сама, потому что не держалась на ногах.

Мать девочки безутешно рыдала на улице: то ли от негодования и бессильной злобы на санитаров, занимающихся принудительной госпитализацией в "реабилитушник", то ли от страха за дочь. Врач, присутствовавший при процедуре изъятия ребенка, профессионально безэмоциональным голосом перечислял стандартные формулировки "критический дефицит массы тела", "состояние, угрожающее жизни", "необходимость безотлагательного медицинского вмешательства". Собравшиеся вокруг плачущей женщины соседи выкрикивали в ответ на это такие же традиционные в подобных ситуациях "Совсем озверели!", "Мое тело – мое дело!", "Совесть потеряли!", "Фашисты!", и подбадривая горюющую мать дежурными безосновательными уверениями в том, что все будет хорошо, и что управа на этих зарвавшихся иродов-эскулапов рано или поздно обязательно сыщется.

Измученная бессонницей, она пыталась расслабиться и прекратить поток мыслей, чтобы уснуть и дать себе восстановиться во сне. Но, как назло, именно тогда, когда нездоровый организм – а в такие ночи пуще прежнего начинал болеть желудок – особенно нуждался в отдыхе, расслабиться как раз не получалось. Всю ночь ее сон был поверхностным, ломким и настолько несущественным, что почти не отличался от бодрствования. Даже проваливаясь в осколочную полудрему, переутомленный мозг не прекращал своей лихорадочной работы, пытаясь упорядочить происшествия и переживания, проглоченные непрожеванными кусками, и, просыпаясь, она всякий раз обнаруживала себя зафиксированной на той мысли, которую обдумывала за секунду до недозасыпания.

"Ты даже в доме не убираешь. У тебя в твоих бутафорских кастрюльках на плите паутина", – прозвучал в голове голос ее нового знакомого, с которым она мысленно спорила всю ночь.

Ерунда, мелочь, но почему-то зацепило. Парадоксально, но обширные травмы доставляют меньше страданий, чем вот такие мелкие саднящие царапки. Серьезные увечья заставляют тебя смириться с ограниченностью твоих возможностей, ты стараешься не делать резких движений, чтобы не потревожить поврежденные места, и они почти не дают о себе знать. В то время как маленькие ранки оставляют ощущение здоровья. Беспечно и активно – как здоровый – занимаясь повседневными делами, ты снова и снова нечаянно задеваешь раненые поверхности, и боль становится пусть не сильной, но практически неутихающей.

Ее новый знакомый. Неожиданный недруг-друг. Противник-соучастник. Пришедший как бы с миром представитель враждебного лагеря. О котором она думала все чаще – хотя кого она обманывает? – она думала о нем почти – ладно-ладно, без почти – она думала о нем постоянно. И со все нарастающей увлеченностью этим мыслительным процессом.

Она обиделась на него, хотя то, что он говорил, было правдой: в кастрюлях действительно паутина. Просто это было нарушением негласных правил и договоренностей. Так не делается, люди не поступают так друг с другом, не говорят друг другу таких вещей. Все делают вид, что никто ничего не замечает. Заметил – значит, оказался вынужденным констатировать, что ситуация не такова, какой представлялась – какой ее пытались представить – следовательно, варианты реагирования, подходящие для той ситуации, какой она казалась, не годятся для той, какой она оказалась в действительности. На это придется реагировать как-то по-другому, а для этого понадобится осознать изменения, поменять привычное, машинальное уже поведение, выбросить все заготовленные сценарии собственных ответных действий и начать играть какие-то новые, неотрепетированные роли, – кому и зачем надо так утруждаться? Люди не ставят друг друга – себя самих, прежде всего – в подобное положение: когда становится невозможным продолжать делать вид, что ситуация не требует с ней что-то делать. В конце концов, это же не их дело, не так ли?

В самом начале их знакомства ей очень хотелось – она усиленно силилась – найти или придумать, за что можно было бы невзлюбить этого своего нового приятеля. Человеку, которого недолюбливаешь, проще простить его умение видеть тебя насквозь, потому как в таком случае тебя не должно волновать его мнение о тебе. Но поводов для возникновения антипатии за ослиные упрямые уши никак не притягивалось: молодой человек определенно не преследовал цели унизить или как-то посмеяться над ней. Аккурат наоборот, он был настроен выраженно дружелюбно и доброжелательно. И единственное, что ей не нравилось в нем, – он говорил то, что она не хотела слышать, а у нее не получалось возражать ему так же грамотно, аргументированно, конструктивно и убедительно, как он опровергал все ее постулаты один за другим. В их непрекращающемся противостоянии он раз за разом вел себя намного более достойно и выглядел намного более выигрышно, в то время как она быстро закипала, в качестве контрдоводов эмоционально озвучивала самые замусоленные и банальные клише из всех возможных, экспрессивностью компенсировала недостаток вескости своих доказательств, подтасовывала факты, сгущала краски, выдавала белое за черное, частенько не справлялась со слезами и переходила на личности, за что потом было совсем уж совестно. Одним словом, ей не нравилось в нем то, что она не нравилась ему, а если сформулировать все еще более точно, ей не нравилось в нем то, что она, глядя на себя его глазами, на его фоне не нравилась сама себе.