========== Чёрный ==========
Захлопни окна, захлопни дверь —
На пороге твоём стоит черный зверь.
(Otto Dix — Зверь)
Это было похоже на сон.
Страшный, долгий, почему-то никак не заканчивавшийся. Чёрное и белое. Серый. Много серого. Всё тонуло в серости. Среди неё — чёрная мгла в одежде, очертаниях, в глазах. Скорбный плач и бесконечные шаги. Уставали ноги. Сложно было понять сразу, чего от него хотели. Никак не получалось сконцентрироваться.
— Тебя отдадут в другую семью, — со вздохом сказали ему. Лицо говорившего он не запомнил. Моргнул; силуэты смазались, как повреждённая водная раскраска. Акварель принимала мрачный спектр, не склоняясь к иным оттенкам. Голос звучал глухо и надтреснуто, как старое пыльное стекло. — Вронские отказались. Зато Васильевы сразу предложили. Они хорошие люди, они позаботятся о тебе. Постарайся вести себя прилежно.
— Зачем? — спросил он. У него голос, как оказалось, дрожал, хотя внутри развевалась абсолютная равнодушная пропасть. Было холодно. Стояло лето, но его бил озноб. Он обнимал себя худыми руками и никак не мог отделаться от странных тревожащих ощущений. Он знал, что всё это значит. Знал, но не хотел понимать. — Я не хочу. Я хочу к маме и папе. Где они?
— Малыш, пойми, придётся, — ему только головой качали. — Не всё в жизни складывается, как мы хотим. Далеко не всё.
— Где они?
Чернота и холодная боль. «Сейчас мы сходим к ней, здорово, правда? Сейчас мы её увидим». Блеск фонарей и жар, копотью ложащийся поверх сердца. Больно и всё ещё холодно. Трясутся руки. Осколки льются нескончаемой рекой, рассекая тела, словно тонкую хрустальную бумагу. В следующий момент становится по-настоящему страшно.
— Будь паинькой. Тебе предстоит жить с этими людьми и быть для них сыном.
Но он же не хочет. Он помотал головой, разбивая серость кристальными брызгами. Дождевые капли, заливавшие потрескавшиеся губы, замывавшие глубокий ужас во взгляде — всё отражалось чернотой и отчаянным непониманием. Его волосы взъерошили. Ему сказали идти дальше. Ему сказали быть сильным. Быть прилежным. Он остался один.
Кирилл смотрел вслед тихой процессии. Полное молчание, беззвучие всепоглощающее. Почему они ничего не говорят? Почему не шепчутся? Почему даже дождь музыки лишён? Почему?! Эй, почему?! Почему мир молчит?! Кирилл хотел кричать. Хотел разбить это стекло, сковавшее всё окружение, этот безудержный давящий лёд, навалившийся вершинами и глыбами, цепями опутывавший каждое движение — но не нашёл в себе сил. Руки безвольно повисли, не поймав ветер. Холод пробирал дрожью.
Он остался один.
— Это сон, — сказал Кирилл себе, но бледные губы едва ли ноту выдохнули. — Это сон…
Но в тот же миг его ударило пониманием: нет, это реальность. Настроившаяся против всего, что он знал, что он любил, против всего и него в первую очередь — это реальность, это тяжёлый рок. Он остался один на один с гигантской пустотой, выжигавшей его сердце вакуумом и таявшей в его зрачках.
Кирилл — черноволосый мальчик с жёлтыми, как у хищной птицы, глазами. Ему семь лет. И его родители совсем недавно погибли.
*
Кирилл шагал вперёд, не считая шаги. Вокруг сухой травянистой пылью таяли воспоминания. Сердце билось так глухо и тихо, что он не ощущал бы его, если бы не ноющая, тупая боль. Он смотрел на дорогу, но не видел её. Его, кажется, кто-то вёл, но он не запоминал путь или ощущение руки на своём плече. Всё равно. Всё равно. Всё равно…
Что теперь? Что теперь-то делать? Как ему жить дальше? Почему нужны другие люди? Он не хочет к другим! Ему нужна его семья! Не кто-то иной! Ему нужны мама и папа! Что делать теперь, когда их нет? Почему их не стало? Что случилось? Почему, почему, почему именно они? Почему они оставили его одного?
Да, ведь он действительно один. Совсем. Вокруг чужие люди. Он их не знал. Они плакали и сочувствовали, но были так до тошноты одинаковы. Все такие правильные, в чёрном и с бледными лицами, словно фарфоровые куклы на витрине — застыли в одной эмоции. Но никто из них не был родителям близок. Они все были чужими. Они даже не пытались им помочь. Их не было рядом, когда…
Кирилл послушно шагал, невидяще глядя перед собой, и его мир рушился, обломками прежнего затмевая невинную чистую землю. Сады падали бесформенным углём, спалившим дотла замки и их пристройки, картины разорвавший в клочки. Ни портретов, ни пейзажей. Безжизненная пустыня с одиноко бредущим посреди силуэтом ребёнка, резко перескочившего свой возраст.
Город смыкался вокруг него склепом, нависал фасадами серых зданий, ломавших позвоночник своей невыносимой тяжестью. Город дышал падалью, смертью завлекал, в нём кости хранились под налётом радостных улыбок и за чёрными фатами белокожих кукол пряталось равнодушие, стуже подобное. Здесь пахло горем и в воздухе стояла чёрная горькая пыль. Отвратительно. Кирилл задыхался, давился, кашлял, сбивая ноги, и ему постоянно казалось, что вот-вот — он упадёт. Погрязнет в городе. Промнётся его высотками и хладнокровными взглядами. Он шёл, но как будто стоял на месте.
Новый дом, домик частный, пара минут от города. Звенящие голоса птиц в мокрых после дождя деревьях, в серых дорогах из сложенных камушков, тусклые лучи послевесеннего солнца, косо ложившиеся на бок автомобиля, не загнанного в гараж, и калитка, и звонок автоматический. Навстречу выбежала женщина; Кирилл поднял голову, её разглядывая. Тоже чёрные волосы, тоже жёлтые глаза — характерная черта их крови, да, она была сестрой матери, вернее, мама была её сестрой…
— Пойдём в дом, Кирюш, — ласково она сказала, беря мальчика за руку. Он не возражал. Ему было просто настолько всё равно, что он едва запомнил первое впечатление: эта женщина хорошая. Она его тётя. Теперь её нужно будет звать мамой?
При этой мысли по спине пробежал новый поток ледяной дрожи.
Кирилл ступил во внутренний двор, тут же оглянулся: за ним захлопнулась калитка, отрезая мир внешний, всё его прошлое, все его робкие первые шаги… от того, чем он стал сейчас. Сейчас, потрясённый ударом, неожиданной и жестокой расправой. Сейчас, внезапно получивший в руки слишком много незнакомого, ненавистного горя. Сейчас…
Кирилл отвернулся резко. Посмотрел на женщину. Она выглядела встревоженной, и он знал, почему. Потому что в семь лет детям свойственно плакать, если им грустно, и кричать, если они злы. Но Кирилл не плакал и не кричал. Он стоял равнодушный и спокойный, он не улыбался, но и слёз не было в его глазах. Она этого не понимала. А он… а он знал, что это неправильно. Но судьба уже предрешена. Всё это закончено, и ничего, что душа Кирилла тоже закончится. Она не нужна. Ни ему, ни им. Им нужен мальчик в семье, сын их родственников, которого они любезно согласились принять. Им не нужен страдающий сломанный взрослый. Им нужен послушный и славный ребёнок.
Ладно. Он им и будет.
Кирилл улыбнулся, успокаивая этим по-детски милым жестом свою новую маму. Вот только даже она не поняла, что на самом деле эта улыбка не была светлой — она была чёрной. И она была абсолютно пустой.
Будь сильным. Будь прилежным. Ты теперь один…
========== Голубой ==========
Всё прекрасно, не так ли?
Всё у нас хорошо!
На лице моём маска,
И ещё, и ещё.
(Otto Dix - Надо улыбаться)
Дом в два этажа. Спальни на втором этаже. Их только две, а третья комната использовалась как кладовка, и там полно было старых никому не нужных вещей. Мама сказала, что её нужно ремонтировать, и пока что Кириллу придётся делить комнату с их дочерью. А. Вот оно что. У них ещё дочь есть. У Кирилла теперь будет ещё и сестра…
Мальчик кивал и улыбался обаятельно. Мама смотрела и удивлялась, что ребёнок так легко воспринял потерю. Она, должно быть, считала, что он ничего не понимал в происходящем. Её сердце было заражено жалостью, словно сорняком зарастает сад. Сады Кирилла мертвы, и к чужим он не приглядывался. Всё равно. Он будет вести себя примерно, как должен идеальный сын. Всё-таки эти люди дали ему кров и обеспечат существование. Лучше, чем ничего.
