Девушка взялась за скачанные книги. Бумажные тома было бы неудобно везти, тем более она совсем мало вещей забрала из дома; теперь же освободилось много времени, и Настя проглатывала книгу за книгой, не разбирая по жанрам или тематике. Как сорвавшийся с цепи щенок, с любопытством диким изучающий мир вокруг, она радовалась исчезновению внешних оков. Она ходила с Роаном, когда тот предложил заглянуть в торговый центр, и сидела с Антоном в одной комнате вечерами.

Её новые знакомые были полны загадок — и отличались друг от друга как солнце и луна. Роан всегда улыбался, но не натянуто и лживо, как всегда было дома. Он словно светился, и рядом с ним становилось спокойно и легко. Он говорил приятно, с неизменным дружелюбием, и относился к Насте как к кому-то младше, но кого не нужно поучать. Он подсказывал, если что-то шло не так, но больше наблюдал. Не присматривался, как Антон, а именно наблюдал, невозмутимо и ненавязчиво. Он часто уходил, но с собой не звал, возвращался в том же настроении и с той же общительной простотой болтал о чём-нибудь, умудряясь даже из неразговорчивого «ученика» вытягивать слова.

Антон больше закрывался, чем разговаривал. Он отвечал на вопросы, но сам не задавал. Дома он тоже читал или что-то смотрел. Один вечер они провели, играя в приставку, и Антон на удивление неумело с ней обращался — но быстро научился и обошёл Настю несколько раз. Кажется, он не особо ладил с электроникой, проявлял к ней исключительное равнодушие. Его лицо чаще всего было непроницаемым, ровная линия рта и гложущая темнота глаз не выдавали эмоций. Эти самые глаза Настю тревожили: глубокие, они следили внимательно и цепко, и она чувствовала постоянное внимание. Антон приглядывался к ней, и она не могла описать странное выражение — слишком много черноты было в зрачках. Настя почти не разговаривала с парнем, но чувствовала себя с ним довольно комфортно. И с ним, и с Роаном. Со вторым — из-за его теплоты, с первым… просто так.

Но эти люди всё ещё ничего ей не рассказывали. Почему?

— Знание бывает опасно, но ещё хуже — когда растягиваешь его принятие, — обмолвился Антон одним вечером. Обычно он выражался куда короче, и Настя сразу к нему развернулась. Парень пожал плечами: — Так говорил Роан.

— Вы давно знакомы?

Антон чуть нахмурился. Задумался. Затем с ноткой неуверенности сообщил:

— Давно.

— А живёте?

— Месяц. Он забрал меня из детдома.

Детдом? Настя поёжилась, поймав себя на неловкости: может, ему неприятно было говорить о таком, а она ещё с расспросами полезла! Но Антон, точно уловив её смущение, спокойно сообщил:

— До детдома я был на улице. Это Роан меня там нашёл. Так что Роан хороший.

— Я не сомневалась, что он хороший…

— Сомневалась. — Лампа бросала на его лицо отсветы. — Это нормально. Ты не обязана верить, если не хочешь. Но рано или поздно придётся. Этот мир к нам жесток.

Что он имел ввиду, Настя не спрашивала. Всё равно, судя по всему, ей оставалось лишь довериться и ждать. Но эта необходимость её огорчала.

Тридцатого июня Антон позвал её на прогулку.

— Покажу кое-что, — сказал он. За окном только начинали проступать вечерние тона, красноватым золотом поблёскивая на облаках. Череда дождей прервалась на пару тёплых дней, и земля кое-как обсохла. Разумеется, Настя согласилась, быстро собралась и вышла к нему.

Сонные цвета неба сдвигались к мягко-персиковому. Сгущавшийся тенями в закоулках свежий, но не прохладный воздух отзывался едва ощутимым свистом в гортани. В последний месяц состояние ухудшилось, и Настя не знала, как скоро ей придётся перестать дышать вообще, чтобы не разрушать окружение; она хотела коснуться кончиками пальцев, облачённых в перчатки, открытой кожи, но Антон перехватил её за запястье и заставил руку опустить. На вопросительный взгляд лишь покачал головой: мол, пойдём.

Они шли на расстоянии небольшом; если бы Настя чуть подняла руку, она коснулась бы спутника. Оба молчали, но молчание не казалось чем-то давящим. Ровное, даже в какой-то мере надёжное, и девушка расслабилась. Она оглядывалась по сторонам, но дорогу почти не запоминала. Мысли неизменно возвращались к первому её дню в Авельске, к странным выражениям, тогда услышанным.

«Это не проклятие», — сказал Роан, но что это тогда? Когда ты не можешь ни рассмеяться, ни заплакать, и постоянно сдерживаешь изнутри рвущую боль. Даже дыхание уже подводит, и Настя не уверена, что долго протянет в столь шатком состоянии. Что бы ни было в ней, оно было ей враждебным. «Сила», но не «дар». Но если Роан, Антон и даже тот Дмитрий знали, в чём суть, они как-то с этим связаны — они могут её понять? Помочь ей? Настя не привыкла на кого-то рассчитывать. В большинстве случаев она просто сбегала, чтобы не дать людям к себе приблизиться. Должно ли что-либо измениться теперь?

Авельск встречал вечер. Пронзённые закатом окна домов скоро остались позади, их вершины и длинные ровные тени остались позади, позволяя распахиваться над плоскими автомобильными трассами широкому пылающему небу: насыщенно-оранжевому, с сиренево-золотистыми облаками у горизонта и ослепительно ярким ореолом солнца за краем, там, где вновь начинались дома.

Посреди города, за тихим спальным районом простирались антрацитовые пути с белыми пометками, а за их переплетением шло более открытое пространство, широкое поле. Гостей встречала пустошь, неровная, каменистая и кое-где поросшая травой, с рассекавшими ее глубокими, но узкими ручейками и наваленными кусками бетона, трубами да сеткой. Эта сетка ограничивала её и не давала дотянуться до Авельска, но Антон без сомнений легко через неё перебрался, едва коснувшись кроссовками сцепленных колечек; Настя замерла, коснувшись холодного металла. Антон оглянулся.

— Не боишься меня? — спросил он, стоя спиной к заходившему солнцу — из-за этого лицо было видно оттеночно, словно тенями нарисованный эскиз.

— Не боюсь, — кивнула Настя и, со вздохом порадовавшись, что оделась подходяще. Забраться оказалось не сложно, хотя она не помнила, когда в последний раз лазала по сеткам — и лазала ли вообще. Только на самой вершине она затормозила, остановилась, окинув взглядом расстилавшуюся впереди пустошь. Ветер взъерошил короткие волосы и шёпотом утонул в глазах. Антон раскрыл руки, и Настя, поколебавшись, позволила себе отпустить раму. Миг невесомости; парень поймал её, не пошатнувшись, и бережно поставил рядом с собой. Антон уже смотрел в сторону пустоши.

— Этот пустырь был озером, — пояснил он. — Но кто-то решил построить торговый центр, озеро высушили. Строительство забросили. Ничего не осталось.

Сердце укололо сожалением: наверняка здесь было очень красиво. Люди так любят губить… Пустынная земля песчаного цвета, заваленная там и тут мелкими камушками — видимо, когда-то они лежали на дне озера — под ногами не пружинила. Она была твёрдой, не рыхлилась. Трава не двигалась — никакого ветра. Где-то в отрезанном сетью мире шумели автострады и звали друг друга гудками машины.

Идти было неудобно. Хоть песок не забивался в кеды, извилистость и неровность почвы мешали свободно передвигаться. В потихоньку собиравшемся полумраке не были заметны кочки, но зоркая Настя их различала даже против теней, слившихся с землёй.

Они остановились, отойдя достаточно, чтобы сеть слабо вырисовывалась вдоль края пустыря. Тогда Антон раскинул руки и предложил Насте сказать, что она видит.

Она огляделась. Пустошь — уничтоженная часть природы, некогда светлое место — будто отрезана от остального мира, от глупого города с его глупыми правилами, от людей. Свободное пространство песка, травы, глины и щебня с единственными признаками цивилизации в виде брошенных без дела и давно сросшихся с землёй обломков. Сиреневое сияние смешивало в себе также фиолетовый, чернильный, персиковый, и приятная гамма заката раскидывалась над головами двух одиноких человеческих силуэтов, не огражденная небоскребами. Вдали мерцали огоньки, но шум машин больше не долетал, и пустырь был погружён в спокойную, природную тишину.