— Девять часов, — Роан взглянул на наручные часы. Электричка замедляла ход. — Иди к ней, Тош. Она наверняка ещё в больнице, Кев слишком мягок, чтобы выгонять из палат грустных милых девочек.

Поезд остановился, открывая дорогу в затемнённые дебри пригорода. С распахнутыми дверями в вагон ворвался свежий воздух, и в этот раз Антон не ощутил ни капли влаги.

Главная гроза только собиралась начаться.

Его шаги гулко раздавались по коридорам. Половина ламп погашены, света достаточно; трудится ночная смена, шуршат бумаги, врачи да медсестры снуют по отделам. Он прошёл беспрепятственно, по пути встретив только ответственного медбрата, направившего его в нужном направлении.

Антон миновал дальние коридоры. Последняя палата. Чистая, стерильная, едва слышно жужжащая аппаратами поддержания жизни. Светлые, но не выбеленные стены, зато до снежности идеальная кровать и прикроватный столик. Силуэт в центре ложа казался слишком мрачным; рассыпавшись по подушке, спокойно лежали русые волосы, лицо с кислородной маской ничего не выражало. Она словно спала, словно умерла, всё одинаково.

Настя сидела, сгорбившись, у кровати, опустив голову. Антон мягко шагнул к ней, отмечая, как она осунулась, хотя с атаки всего день прошёл. Что же ей пришлось такого узнать? Антона не было неделю, а потом напали на Таю. Настя сидела, уставшая и потерянная, и не знала, как и с чем в себе ей бороться.

«Ты ненавидишь её».

— Привет, — сказал он.

Настя кивнула, не оборачиваясь. Узнала, должно быть. Антон приблизился, тронул кончиками пальцев её плечо; от прикосновения пробежалось льдистое ощущение, как всегда бывает с людьми ему едва знакомыми.

— Пойдём домой.

Она опять кивнула, поднимаясь с табуретки, точно не обратив внимания на руку чужую на своём плече — но Антон убрал её сам. Они и уходили, не переглядываясь, не соприкасаясь; всё ещё ощущался чужой холодок в пальцах.

— Ты ненавидишь её.

— Нет. Это не ненависть.

Это…

***

— 13 июля 2017

Светлые коридоры, чистый халат. Едва ощутимы шаги, едва уловимы горьковатые больничные запахи. Людей мало, людей много; все — одна серая толпа, и брызгами ярких цветов среди них пестрят странные, те, что не вписываются в нормы, что переходят границы, что их не знают и не принимают, как и общество простое не принимает их. Эти люди рождаются с проклятием или получают его, живут с ним или умирают, но они остаются странными, остаются не такими, особенными.

Белые вороны среди чёрных, а среди них — ещё и грач, тоже белый, но выбивающийся уже своим видом. Существо иное, ведь росло в других условиях, ведь с первых перьев иначе к полёту готовилось. Но с грачом в толпе ворон смириться ещё можно, одно семейство всё-таки.

С грачом без перьев никто мириться не будет.

И ладно общественное мнение — она отказалась от упора на него ещё тогда, когда голос занижать начала. Это не важно. Важно — другое.

…Датчики показывали, что Тая дышала. Ровный ритм сердца косыми стрелками скакал по графикам, попискивал аппаратами. Белый; на белом — силуэт тёмный и хрупкий, нарисованный образ спящей девушки, тихий, мягкой акварелью залитый. Грудь вздымалась и опускалась едва заметно, трепетали как во дрёме ресницы. Эту девушку Настя не знала. Нет, не так: эту девушку знала не Настя.

— Тая, — позвала она почти робко.

Отвечала ей лишь тишина, равнодушная, шершавая, поблёскивавшая в проводах и мерцающая на светлых стенах палаты. Настя опустила веки с дрожащим выдохом. Легко было представить, что её нет. Вместо неё — пустота, свободный воздух, незримое присутствие кого-то иного. Того, кем должна быть Настя. Того, кем Настя не стала.

Секундная стрелка наручных часов отмеряла мгновения, раздаваясь единственными осязаемыми звуками в вакууме шелеста приборов.

— Сейчас я не могу узнать правду, — тихо произнесла девушка, не садясь на свободную табуретку, не двигаясь, опустив глаза. — Ты спасала не меня, я знаю. Ты спасала ту девочку из лабораторий, которую узнала по голосу и по метке на затылке… Она есть и у меня. Но я — не она. Ты ошиблась, Тая, как же ты ошиблась!

Ей пришлось сжать зубы, чтобы не заплакать. Щипало душу, сердце болью выжигало. До этого Насте пришлось уже пересмотреть кое-какие детали, но теперь всё навалилось иначе; всё было напрасным, всё, всё, всё. Спасали от проекта не её. Из Лектория не её выводили. Даже не к ней была обращена вся эта забота: всё было предназначено той девушке, той искалеченной воспоминаниями, той…

Не Насте.

Настя — пустой сосуд. Раскрашенная под чужую жизнь ваза, полая внутри. Её память — фальшь. Её сознание — ложь. Даже само её существование — чужое сочувствие, попытка вычистить и наполнить заново; вычистить вычистили, а ничего не привнесли. Обёртка без конфеты. Фантик, блестящий и правдоподобный, но никак не искренний.

Она на самом деле пустышка.

Настя охнула, ощутив кровь на языке, и быстро коснулась губ пальцами — прокусила. Металлический привкус вернул её к реальности, но легче не стало. Здесь была та же палата, в которой Насти могло и не быть; здесь и Таи могло бы не быть. И не должно. Тая бросилась на защиту, потому что ту Настю знала, может, была её другом — но с этой она не знакома. Они чужие. Настя чужая всем в этом городе, всем в этом мире. Жалкое подобие человека.

Она закрывает глаза. Она выдыхает медленно, свистяще. Она поднимает ресницы, но вокруг всё такое же бледное — и даже эта бледность ярче её самой. Тая спит, погружённая в искусственную атмосферу безопасности. Для неё этот мир далёк, ещё дальше, чем для Насти; проснётся ли она когда-нибудь? Никто не знает. Настя касается её маленькой ладони кончиками пальцев, ловит мгновение тепла и отшатывается, прижимая руку к груди и подавляя рвущееся из-под рёбер ощущение разрывающее, горькое.

— Извини меня, — выдохнула она с дрожью. — Я не должна была вообще появляться в этом городе. Из-за меня Лекторий обозлился на всех. За мной пошли Антон, Роан, Йорек, все… Если бы не я, равновесие сил не было бы нарушено. Ты бы не лежала тут. Прости меня, Тая. Прости то, что от меня осталось. Я не хотела, чтобы кто-то пострадал.

И хоть Тая её не слышала, Настя улыбнулась криво, неумело, не зная, как нужно натягивать подобную маску. Настя отвернулась от койки и вышла в коридор, прикрыв за собой тихую дверь; в коридоре пустовало. Помотала головой, приходя в себя, но темного шороха в голове это не прояснило. Всё давило, заставляя её задыхаться. Прекратившиеся было дожди заполняли лёгкие, мешая дышать. Настя смотрела на свои руки, впервые отмечая странной формы шрамы на запястьях — раньше ей казалось, что она так просто в детстве навернулась, ободрав кожу, оставив едва различимые, но не стёршиеся полоски крест-накрест на обеих руках. Теперь это оказалось обманом. До девяти лет у неё вообще не было детства. Значит, и шрамы — оттуда.

Шрамы принадлежат Насте.

Не ей.

Что же ей теперь делать? Она опустила руки, разворачиваясь в сторону выхода. Бездумно брела, пока не покинула здание. Свежий воздух толкнул в лёгкие аромат промокшей хвои, и на какой-то момент она почти забыла обо всем навалившемся. Она вздохнула. Встряхнулась. Что же ей теперь делать?..

========== 2 / 4. Холодными осколками ==========

На крыше было ветрено. Разгонялись серые облака, закручивались в плотные налепки густого воздуха, сколачиваясь так плотно, что обещания сильного ливня представлялись вполне правдоподобными. Холодный июль пробирал кости, пересчитывая каждую мерзнущую клеточку тела, влажная крыша не успела обсохнуть за ночь. На поверхности её отражались тонким слоем простёртые до краёв небеса.

Тимур смотрел на Авельск с высоты самого главного здания — то ли гостиница, то ли офис, много этажей и много отсеков. Отсюда мир казался как будто на ладони, такой же серый, крохотный и жалкий. Это лето выдалось дрянным. Жара вдарила на несколько дней, потом опять дожди начались, и вновь утопал мир во влаге и холоде, как будто давняя осень. Если бы Тимуру предложили описать этот чёртов сезон-2017 в трех словах, он бы сказал «самое дождливое лето».