Это труднее. Это болезненнее. Авельск не примет подобие сущности, смесь оружия и человека, половинчатую и почти сошедшую с ума девчонку с двойственной душой. Авельск раз за разом отвергает её, но разве она сама лучше? Она не пытается быть принятой и не соглашается на принятие тех, кто того желает. Но такие люди есть. Она уже запомнила их имена, голоса и лица, их заботу и чувство защищённости, когда хватает только взгляда на них, чтобы понять — даже если это лично её война, она вправе поделиться ею с ними. Это больно. Это тяжело. Но это — имеет смысл.

— Сестра, у тебя вода по щеке бежит, — удивлённо сказал старший. Нахмурил тонкие серые брови. — Справочники утверждали, что подобное называется «слёзы» и проявляется как естественная человеческая реакция…

Он замолк, потому что Настя остановилась и обернулась. Здесь освещения было больше. Она отпустила его руку и встала ровнее, чтобы видеть мальчиков целиком.

— Запомните, — заговорила она, не торопясь и не медля, — что вы люди. Вы всегда были ими — и всегда будете. Но вы можете быть оружием, если пожелаете, потому что LIFA в вашей крови — это ваша суть и ваша связь с миром. Не сомневайтесь в этой связи.

Они слушали её внимательно, и Настя улыбнулась. Они повторят эту улыбку потом, как зеркала отражают солнце, и унесут её с собой, чтобы затем много раз демонстрировать, постепенно под себя подстраивая, окрашивая собственными чувствами, а не только её гордостью и радостью.

— Я дам вам человеческие имена, чтобы было проще, — вздохнула девушка, чуть задумавшись. — Например… — Она положила ладонь на плечо младшего. — Станислав. Хорошее имя. Можно сокращать как Слава или Стас.

— Первый вариант более уместен, — отозвался светловолосый мальчик. Вокруг его зрачков мерцали дужки — линзы.

Настя повернулась к старшему, положила ладони ему на плечи. Они даже сейчас были почти одного роста, и девушка улыбнулась украдкой — он будет красивым и статным парнем, когда немного подрастёт. Лифа смотрел на неё с ожиданием.

— Феликс, — наконец, решила она. И, следя чутью, что шептали ей стены лаборатории и все их накопленные ошибки, добавила с ноткой гордости: — Ты будешь лучшим из нас. Не забывай свою суть, Феликс.

— Спасибо, сестра.

— Меня зовут Настя. И вот, ещё кое-что…

Она вытянула из-под одежды бусы из мелких разноцветных камушков и накинула на шею Феликса, улыбка же дрогнула. Она знала, от чего себя отрезала. От тепла и уюта дружной семьи, от счастья, которое несомненно бы обрела, от принятия, в котором нуждалась. Вот только — вот только теперь Настя понимала, что есть вещи важнее принятия. Она ещё не могла оформить это в слова, не могла признать их самой себе, не могла даже представить, на что они похожи — но они были важнее.

NOTE не даст лифам покоя, но покой может дать Стая.

— На выходе не сворачивайте за криками. Вашего сознания коснётся Иосиф — он касается всех лиф — ответьте ему. Идите на его голос. Он позовёт Таю, тогда вы сможете уйти. Феликс, Слава, помните всё, что я сказала, это важно. — Она чуть наклонилась, по очереди целуя их в лоб — залитая кровью, со звеневшим энергией голосом, с сиявшими глазами. — Прощайте, братья. И удачи.

— Сестра, — отозвались они хором, стискивая её руки. Затем почти синхронно развернулись к лестнице, у которой остановились, и помчались наверх. Настя проводила их глазами, пока они не скрылись, и мысленно прошептала: «Всё в порядке» — потому что знала, что Иосиф — Стая всё-таки пришла за своим вожаком — услышит.

Она побежала дальше по коридору, туда, где кровью пахло больше всего.

Выбор сделан. Последствия неизбежны.

И больше всего на свете Настя хотела сейчас увидеть Антона.

*

Вот и всё.

Он задыхался, опустив клинок. Было бы странно, если б текла кровь вниз по лезвию, да — кровь впитывалась, поглощаемая странностью, тут же объединяясь с ней в соитии сущностей. Всё было правильно в этой гармонии: «Форма» забирала принадлежавшее ей по праву, а потому не было смысла морщиться при виде сливавшейся воедино багровой жидкости, некогда циркулировавшей в чьих-то жилах. Антон и не морщился. Он смотрел на свой клинок, расслабленно держа его: всё равно не упадёт. Он смотрел, и в глазах его была пустота, в мыслях раззевалась пропасть.

Вот и всё.

Его окружали звуки борьбы, но и они затихали последними сполохами. Победа маячила призраком почти материальным, и больше не было смысла бояться этим людям, таким обычным в своей общей эмоции. Мимо тенью пронёсся бледный силуэт, остановились трое напротив — их было двое, и Антон знал их: девушку с длинными русыми волосами и парня с белой шевелюрой. Иосиф глядел без выражений, но легчайшее прикосновение к обнажённым чувствам — узнал Антона, и Тая, взяв за руку брата из Стаи, поклонилась. Антон ответил кивком: даже если они не увидятся, долг уже искуплен.

Они сделали то, ради чего были созданы. Они разрушили проект. Всё правильно. Стая скоро вновь объединится, и в этот раз не будет распадаться. В Стае будут они все — и Настя.

Настя… ушла. Всё же ушла.

Дыхание встало посреди горла. Антон вздрогнул, испуганно касаясь шеи, но пульс бился, бился до жуткого медленно и одновременно быстро. В груди невыносимо болело, и он никак не мог понять, что ещё ему сделать, как ещё ему выразить, как вообще это выражается. Его никогда не учили чувствовать. Его не учили горевать. Он не умел любить и сожалеть — так думал, во всяком случае. Но почему же тогда теперь?..

— Значит, общество нас не примет?

Настя кладёт подбородок на переплетённые пальцы и смотрит, как ловко и ладно двигается Каспер за барной стойкой. Он уже наливает кофе, разбавляя его корицей, когда Антон говорит:

— Меня это не волнует.

Его действительно это никогда не беспокоило. Какое дело Антону до общества, до всех их игр, переплетений, сплетен, какое дело до чувств, вдребезги разбивающих сердца, улыбок, слёз и всего, что мир людской составляет? Его никогда не привлекало «быть человеком», ему хватало просто «быть», это Настя тревожилась и руки грызла. Общество — плевать. Антон не нуждался в людях, чтобы существовать. Не нуждался в тепле их присутствия, голосах, произносящих его имя, руках, которые бы его подхватили. Он всегда говорил себе: нет смысла. Он не такой, как они. Не лучше, но сильнее. На него не распространяются законы, присущие всем. Однако оказалось ведь не так, да? Антону ведь больно. Так больно, как не было и в смерть Саввы, хотя сейчас воспоминания о тех ощущениях уже отступили в туман. И эта боль не из-за отвергающей общины, не из-за того, что ему недодали, хотя недодали ему многое, и не из-за победы, не красящей состояние. Это даже не совсем из-за Насти. Это из-за него самого.

Антон никогда не просил никого о помощи. Он просто не умел — это казалось таким естественным, что он за восемнадцать лет ни разу не задумался, что нуждается в чём-то большем, чем в себе и своих силах. Он никогда не представлял, каково это — с кем-то себя делить, принимать чью-то поддержку, на кого-то взваливать часть забот. Даже одиночество его не трогало. Но сейчас Антон держал в руке лезвие из чистой крови, смотрел в оседающую пыль полуразрушенного строения и думал, что никогда уже не сможет об этом думать.

Ради чего он живёт? Смешно. Он жил, потому что это было заложено в его сути. Выжить любой ценой. Однако теперь он видел себя таким, каким на самом деле являлся — чудовище, оружие в теле ребёнка и ребёнок в теле оружия, запятнанная душа, дыра на месте сердца и полное отсутствие дальнейшего пути. Антон задыхался, но руки его не тряслись, в нём вообще ничто не тряслось, как над пропастью замирает маятник в последние мгновения.

Его долг исполнен. Проект LIFA уничтожен. Больше таких детей не будет. Больше ему нечего делать, так же, как другим — но если эти другие искали иные пути, то они могут идти, а он останется здесь. Это место упокоения, и Антон озирался — не глазами, чувствами — и наблюдал лишь пепелище и скорбь. Больше нечего делать. Он сделал то, что должен.