Эта лаборатория тоже была белоснежной, всё до идеала выскобленное, словно все краски выпиты до основания. У него оставались драгоценные мгновения форы, и Йорек помчался, проскакивая стены, но не падая через пол. Замелькали помещения — кабинеты, кабинеты, кабинеты; переходы и коридоры, запутанные пути с одинаковыми дверьми; ни одного ребёнка, много взрослых. Кинжал испачкался в крови; Йорек стряхивал её на ходу: кровь была материальной, он не хотел тащить её под влияние своей странности. Ещё прыжок — здесь всё пусто. На уровень вниз — тут уже боевые странности.

— Ты, сволочь чёртова! — визг знакомый, словно вчера услышанный.

Йорек резко обернулся, мелькнув в белизне коридора неожиданно очерченным силуэтом; он так давно не слышал её, что забыл почти до ноты, почти до глупого смешка и этой звонкой хрипотцы вечно яростного торжества.

— Кали, — присвистнул он, щуря серо-металлические глаза. — Вот так встреча.

*

Мир для Оли всегда был чем-то чудесным. Каждая его мелочь, простая с виду, но глубокая в сути, раскрывающая свои тайны, если правильно смотреть и слушать, мириады загадок столь же понятных, сколь и свободных. Пусть путей для познания было не так много, Оля пользовалась любой возможностью. Она много гуляла когда-то, она постоянно приглядывалась к людям, а потом, после травмы, пристрастилась к чтению. Без людей рядом — которыми стали нейтралы — она бы не протянула долго, потому что без людей мир хоть и прекрасен, но довольно тих.

Однако с тех пор, как она ещё могла ходить, осталось тоже много ярких воспоминаний. Зимнее утро, когда едва проснулся, но уже нужно собираться в школу, и белая дорога, когда под ногами похрустывает выпавший ночью невинно-чистый снег. Потрескивание костра, вокруг которого собираются другие ребята из кружка, когда вокруг шумит лес — пикник, песни под гитару, настроение полной связи со всеми присутствующими, даже с теми, с кем не особо ладишь. Поигрывающие волны, разбивающиеся о причал, и вид с высокого моста на широкую реку, когда по берегам загораются огоньки, отражаясь на вечернем зеркале воды, и ласковый голос над ухом, зовущий тебя домой. Сам дом — семья, стены, в которых ты невольно расслабляешься, потому что здесь те, кто тебя любит, и ты их любишь, всё в порядке и всё хорошо.

Сухие переплёты книг. Заботливые руки друга, поддерживающие тебя, даже если ты не собираешься просить об этом открыто. Улыбка родного человека, искрящееся счастье в его глазах, когда ты благодаришь, зная, что не ради благодарности всё делается. Мелодия, льющаяся из стареньких потёртых колонок. Найденные на чердаке кассеты с записанными видео из детства матери, лицо которой ты уже не помнишь, но периодически встречаешь во снах. Осенний холодный ветер за окнами, но на тебе — плед, в руках — чай, напротив — тот, кто тебя слушает и слышит.

В этом мире всегда было много потрясающего и красочного. Оно скрывалось в каждом вздохе, в каждом оглядывании, каждом простом жесте. Как двигаются зрачки читающего. Как перебирают пальцы длинные волосы, оттягивая по пряди. Как смешно кривляются губы, когда смеётся человек. Как тревожно покачиваются ветви елей в шторм. Как белочки снуют в листве, щёлкая шишками и осыпая пыль вниз. Как постукивают колёса поезда, проносящего мимо чьи-то иные заботы и мечты. В каждом мгновении — целая жизнь. Каждая минута ценою в вечность.

Оля понимала всё это как никогда ясно. Должно быть, отсчитывалось её собственное время, и потому она успевала взглянуть на всё сразу, не деля на сиюминутные беспокойства, охватывавшие её в настоящем, но растаявшие в дымке прошлого. Оля вспоминала всё, что чувствовала и наблюдала, и рассказ её, поначалу простой, обретал оттенки, захватывал всё больше. Она расписывала то, что любила. Она рассказывала о близких. Она вспоминала строчки прочитанных историй. Она говорила о чувствах, обо всех, какие вспоминала, уделяя каждому внимание, даже если они были горькими. Смех над шуткой — боль в спине. Робость и нерешительность — спокойное принятие. Отчаяние и страх загнанного в ловушку — надежда и вера в тех, чьи помыслы всегда были благороднее. Оля рассказывала, и мальчик рядом слушал, не перебивая, затаив дыхание, и глаза его сияли, словно маленький мир — такой же разный и сложный, как тот, что описывала девушка.

Она прожила всего восемнадцать лет, но эти восемнадцать лет были замечательными.

Закончив, Оля сама поразилась стоявшей в камере полной тишине. Настолько полной, что даже звон в ушах отразился от белизны равнодушных стен; мгновение краткой остановки, когда всё замерло, потеряв её голос. Игорь молчал — много, больше десяти минут, если она правильно считала время, и неотрывно смотрел на неё. Бельчонок на его плече тоже замер, сверкая тёмными глазёнками. Оля улыбнулась, губы её дрожали. Выложить всё — так странно. Она и не знала, что столько всего в себе хранит. Надо же, как вовремя открылось.

Если её рассказ чем-то поможет Игорю, значит, она не исчезает напрасно.

— Мне, лифе, всегда говорили, что я не человек, — очень сухо от волнения, неловко, сбивчиво начал Игорь. Детский его голос нёс в себе выражение, которое Оля доселе не слышала, и она вздрогнула: столько неестественно взрослого было в интонации. — Ты рассказала о других лифах, первом поколении… Мы не такие. Мы все. Нас хорошо обучили всему, чему можно, и никогда не останавливали в знаниях. Ты говорила об интересе и о книгах, но мои книги интереса не вызывают. Ты говорила об историях людей, но в моих историях только законы и правила. Ты говорила о чувствах, но в нас никогда их не растили. Я не знаю, что это такое. Но если то, что я ощущаю сейчас — это потрясение, значит, они нам не чужды.

— Они никому не чужды. — Оля смотрела на него ласково, желая хоть так передать своё отношение. Возможно, «Сю» уловил это, потому что вновь повторил лёгкую улыбку, пойманную с её выражения и сохранённую в памяти. Девушка повторила: — Никому. Даже если вас не воспитывали как людей, суть всегда одна. Это естественная склонность. Ты человек, Игорь, и никому иное не позволяй утверждать.

— Я понимаю. — Мальчик улыбнулся опять. — Вернее, я понимаю не всё, но я хочу попробовать. Это звучит… интересно.

— Жизнь интересна. У тебя впереди ещё много более увлекательного.

— Хорошо. — Он посерьёзнел. — Информация о лифах нам дана сполна, потому что, как говорилось, мы уже не оружие. В предыдущих опытах детей со странностями пытались сделать целиком послушными сосудами для сил, однако опыт провалился из-за их очеловеченности и естественного стремления человеческой сущности к свободе. Нас растили иначе. Мы все получили подготовку и целиком управляем своими способностями, но мы никогда не контактировали между собой. Я знаю коды всех остальных, но я никогда их не встречал. И…

Он замолк, соображая. Оля не торопила его, понимая — для него она всё такая же чужая и непонятная, как руководители опытов. Это ведь они её сюда закинули. Но она хотя бы открыто доверилась мальчику, распахнув душу, и он это почувствовал, значит, она ему не враг, как и он ей. Игорь косо взглянул на неё, вздохнул и продолжил тише:

— У нас есть универсальный язык. Между собой мы общаемся с помощью сигналов… стучим или ещё как-то.

— Это запланировано? — вскинулась Оля.

— Нет. Нас всех научил один человек. — Игорь покачал головой. — Он пошёл против законов центра, как мы узнали позже, но так как шифр нельзя вычислить самим — он не использовал известные — а никто из лиф не сдался даже под усиленными пытками, наша речь осталась секретной. Странности взломать систему шифра не смогли. Мы всё ещё связываемся друг с другом, а они не могут просечь. Это смешно, полагаю.

— Понятно. Детей всего восемь?

— И да, и нет. — «Сю» нахмурился. Затем снял с плеча бельчонка и показал Оле; зверёк повёл хвостом. Игорь заговорил ещё тише, ещё серьёзнее: — Моя способность оказалась не такой действенной, как ожидалось. Хотя теоретически я могу брать контроль над сознанием и чувствами любых животных, с одним постоянно выходила накладка. Они не понимают. Поэтому и тебя притащили, видимо. Но… ещё когда шёл отбор, нас принуждали к испытаниям. Один ребёнок погиб. Его странность была в перемещении души на место чьей-то другой…